Я отличал пышно одетых гусар Замойского от жолкевцев в побитых и чиненных кирасах. Но и те и другие рубились отчаянно и жестоко, не уступая друг другу ни в чём. Снова передо мной мелькала галерея перекошенных в гневе лиц, брызжущих пеной изо рта, с оскаленными словно у диких зверей зубами и горящими ненавистью глазами. Я бил по ним, чтобы избавиться, как от кошмарных видений, да и весь бой этот отчего-то казался кошмаром, чем-то ненастоящим. Такие же ощущения были и в Коломенском, когда мы дрались в окружении, и шансы не то что на победу, на спасение таяли с каждым ударом сердца. Тогда меня вырвал из плена морока Зенбулатов, теперь же я с каждым взмахом палаша погружался в него всё сильней, словно в топкое, вязкое болото. Трясину из стали и крови.

Когда всё затянуло красным туманом, я и не заметил. Потом понял, что кто-то попал мне по шлему и кровь льётся в глаза. Но времени утирать её нет. Я отчаянно работал палашом, отбиваясь от наседающих со всех сторон врагов и бил в ответ. Оружие наливалось свинцом, боль всё сильнее отдавала в плечо после каждого удара, спина разламывалась, ноги ныли из-за того, что я то и дело привставал на стременах, чтобы удобнее было нанести удар сверху — прямо по голове. Широкий и тяжёлый клинок палаша буквально вбивал прочные гусарские шлемы в головы врагам, иные же раскалывал, а вместе с ними и черепа, когда и прямо до челюсти, только зубы во все стороны летели.

А потом всё кончилось, как всегда одним махом, словно ничего и не было. Вот только что я рубился с гусарами, и вот уже палаш висит на тепляке, а оказавшийся рядом Зенбулатов перевязывает мне голову полотняными битами. Хорошо, что именно он, ведь татарина я заставлял их кипятить, а после носить в суме отдельно от всего остального, чтобы никакая зараза не попала. Другие этим никогда не занимались, да я и не старался никого убедить, тут лучшим материалом был размятый хлеб с паутиной, а о том, чтоб хотя бы опустить бинты в горячую воду — никто и не думал.

— Что… — прохрипел я, голос после схватки плохо повиновался я. Однако Зенбулатов был опытный дворянин и понял меня без лишних слов, ему и одного моего рыка «что…» вполне хватило.

— Пехота подошла, — ответил он, — и потеснила гусар и остальных всадников. А пятигорцы Тамбиева прошли левым флангом и ударили оттуда.

Вот можно и возвращаться на наблюдательный пункт, тем более что с порубленной головой, когда шлем на голову на наденешь, в бою делать нечего. Я развернул своего аргамака и мы с Зенбулатовым и моими дворянами, что присоединились ко мне, когда польские гусары отступили, и я оказался в тылу, направились обратно. Теперь бой пойдёт и без меня. Нет нужды самому скакать впереди на лихом коне.

* * *

Вот тут его величество не удержался и расколотил-таки зрительную трубу. Только футляр и линзы её топтал не сам король, а нервно приплясывающий, чувствуя гнев седока, королевский аргамак.

— Проклятье! — выкрикнул его величество, а после добавил ещё несколько фраз на шведском и польском, которых королю и знать-то не положено, и потому свита пропустила их мимо ушей. — Как это могли случиться? Наши гусары отступают! Кавалерия разбита. Почему? Я вас спрашиваю — почему⁈

Король сорвался на дикий крик, совсем уронив собственное достоинство, однако никто в свите и не подумал упрекнуть его. Все видели, как столкнувшиеся польские и литовские гусары отчаянно рубились, и ни одна из сторон не могла взять верх. Видели, как пятигорцы прошли левым флангом под прикрытием пушек с холма, которого так и не смогли взять ни казаки Жолкевского, ни лёгкая замойская пехота. Как пятигорцы таранным ударом во фланг врезались в ополченческие хоругви и рассеяли их. Как, разогнавшись, нанесли удар гусарам. Те приняли его, не сломали строя, как ополченцы, но теперь дрались уже в полуокружении. На валах же выбранцы с гайдуками, уже готовые было отступить, приободрились, видя, что к ним спешит на выручку не только пехота, но и собственная кавалерия. Они с новой силой ринулись в атаку.

— Гусары! — прокричал король. — Гусария гибнет!

Он, как и вся свита, и Жолкевский, Замойский, Ходкевич, старый Тарновский видел, как с другого фланга к гусарам подступили сразу несколько пикинерских рот, принявшись теснить их своими длинными пиками. Уставшие от долгой рубки, терпящие поражение гусары сражались отчаянно, но гибли. Гибла гордость и слава Короны Польской — крылатая гусария.

— Трубите отход, — велел Ходкевич, и никто не решился оспаривать его приказ. — Надо спасать кого можно.

Гетман обернулся к королю, который в полной прострации глядел на поле боя, где продолжали сражаться и гибнуть крылатые гусары.

— Вашему величеству лучше вернуться в Варшаву, — посоветовал Ходкевич, — и как можно быстрее. Вскоре на валах будет очень жарко.

— Я доверяю вам теперь безоговорочно, пан гетман, — положил ему руку на плечо король. Он уже пришёл в себя достаточно, чтобы делать красивые жесты и говорить правильные слова. И отлично знал, что запоминается то, что сделано последним, а потому память о его истерике нужно перекрыть каким-то по-настоящему королевским жестом и словом. И Сигизмунд их нашёл. — Сохраните, кого сможете, на стенах Варшавы нам понадобится каждый солдат.

И развернув коня вместе со свитой покинул позицию Ходкевича. А тот не солгал королю, говоря, что скоро тут будет очень жарко.

Ещё до возвращения я отправил пару своих дворян с приказом венгерской пехоте атаковать валы.

— Бегом, — добавил я. — Без строя. Пускаю бьют, как умеют.

Они умчались к Тодору Михееву, передать мой приказ.

Не успел я вернуться к курфюрсту и князю Янушу с гетманом Ходкевичем, а гайдуки с выбранцами уже, сломав строй, прямо как в голливудских фильмах, бегом бросились на валы. Иногда надо и так воевать. Они поддержали уже порядком выдохшихся, уставших от атак товарищей из первой волны, выпалили по обороняющимся в упор из мушкетов, забросали их ручными гранатами: каждый солдат венгерской пехоты нёс по две, поджигая их от фитиля своего мушкета, и лишь после ринулись в рукопашную. Их сабли и топорики собирали обильную