— Мы не вывели в поле солдат, — говорил Жолкевский, — и теперь враг не спешит со штурмом. Мятежникам нет смысла бросаться на наши укрепления: теперь они перешли к регулярной осаде, которую, несмотря на все заверения пана гетмана, как видно, вполне могут себе позволить.

— Но Речь Посполитая не может оставаться глуха к стенаниям своего короля, — провозгласил, словно с амвона епископ Гембицкий. — Варшава в кольце осады, а значит врагу недолго топтать польскую землю. Я уверен, что шляхта уже собирается в конфедерации, чтобы ударить вражескую армию с тыла.

— У мятежников есть липки и, главное, Лисовский, — напомнил всем бывший гетман, — а он очень хорошо умеет воевать с простым народом и мелкопоместной шляхтой, которая не объединена под одной рукой. Так было в украинных воеводствах, когда всяк дрался с восставшей чернью и запорожцами сам по себе, не пытаясь даже соединиться с другими. Да и то, стоило угрозе отойти на десяток вёрст, как шляхтичи возвращались по своим замкам, деревням да застянкам, как будто общая угроза миновала.

— Однако у мятежников лишь полк лёгкой кавалерии предателя Лисовского, — удивился Гембицкий, — да и липки не столь же многочисленны, как запорожцы и примкнувшая к ним чернь. Мятежникам не удастся устроить того же ужаса, какой сотворили наши враги в украинных воеводствах. Их для этого слишком мало.

— Им вполне хватит людей, — ответил на это Жолкевский, — чтобы устроить terror по всей Мазовии, оставив за собой лишь пепелище от деревень, хуторов и местечек. Поверьте, ваше преосвященство, этого будет достаточно, чтобы шляхта и не задумывалась о конфедерациях. А покуда соберётся кто-то из-за пределов Мазовецкого воеводства, да даже хотя бы из Сандомира, пройдёт слишком много времени.

— Варшава крепка и её стены выдержат любую осаду, — встрял подканцлер Крыский.

— Стены, быть может, и выдержат, — кивнул Жолкевский, — однако люди…

— Вы считаете нас, варшавян, людьми более слабыми нежели жители Смоленска? — глянул на него с презрением Крыский. — Жители Варшавы не слабее её стен.

Жолкевский, да и редко с ним соглашавшийся, однако сейчас думавший примерно о том же Ходкевич, могли бы возразить ему, что в Смоленске был воевода Шеин, который железной рукой держал город, пресекая любые попытки пойти на переговоры. В Варшаве же, да и вообще в Речи Посполитой, золотые шляхетские вольности позволяли многим магнатам и высшим сановникам навязывать свою волю королю. А с каждым днём осады, когда придётся терпеть настоящие лишения, а вражеские ядра будут разбивать не только дома бедняков, но и недавно возведённые дворцы знати, сторонников мира и переговоров с мятежниками будет всё больше. В Смоленске таких воевода Шеин мог, как деспот, давить каблуком, в Речи Посполитой подобное невозможно даже в осаждённом врагами городе.

— И всё же до испытания на прочность, вроде того, что выпало Смоленску, который мы желали вернуть, — высказался его величество, прерывая дискуссию, — доводить не хотелось бы. Я так понимаю, пан гетман, пан Станислав, враг не оправдал наших надежд и не стал бросать людей на валы.

— Московитский князь умеет воевать лишь от обороны, — тут же заявил Ходкевич, — и как только мы выводим войска за линию валов, то принимаемся воевать по его правилам. Нужно заставить его атаковать, в наступательной войне он слабее нас.

— С каждым днём, что мы сидим за кольцом валов и шанцев, — возразил ему Жолкевский, — мятежники возводят новые крепостцы, переносят туда орудия, чтобы удобнее было обстреливать город. Скоро калёные ядра будут сыпаться прямо на крышу королевского дворца.

— Этого нельзя допустить, — заявил король, — мятежники должны быть разбиты прежде.

— Чтобы разбить их, — настаивал Жолкевский, — надо выводить армию в поле, подкреплять её кавалерией и бить изо всех сил.

— Как Оссолинский на Висле, — тут же заметил Ходкевич, — или как вы же при Клушине. Repeto,[1] пан Станислав, мы должны вынудить московитского князя атаковать, воевать от обороны он умеет слишком хорошо. И с каждым днём крепит её всё сильнее и сильнее.

— Пока не взят холм, — вздохнул его величество, — я думаю, что об атаке нечего и задумываться. Не так ли, панове военные? Пушки оттуда наносят нам слишком серьёзный урон.

— А значит именно по нашему левому флангу враг нанесёт удар, — заявил Ходкевич. — Я согласен с паном Станиславом, он опытный полководец, и понимает нашего врага как никто другой. — Он хотел уже добавить про то, что московский князь столько раз бивал Жолкевского, но не стал, и без этих лишних слов было всё ясно. — Мы вывели кавалерию за стены, ожидая штурма, которого не было, однако он будет, нужно лишь подождать, когда враг подведёт линию траншей вплотную к нашим валам. И когда мятежники нанесут удар, мы ответим им достойно, а после уж в бой пойдёт и кавалерия, довершая разгром.

— Тогда будет слишком поздно, — решительно отверг эти слова Жолкевский, — да и кавалерии не нанести таранного удара, если поле будет перерыто вражескими траншеями. Заклинаю вас, ваше величество, пока ещё не поздно, велите командовать атаку. Выведем пехоту за валы, ударим по траншеям, выбьем оттуда врага. Тогда и только тогда мы сможем одержать победу!

— Ваше величество, — тут же перебил его Ходкевич, — пока вы не лишили меня булавы гетмана польного коронного и я ещё командую войском, ни один солдат не покинет валов. Вы вольны отдать такой приказ, ибо нет власти выше королевской, однако после этого я могу лишь отказаться от чина и вернуть вам булаву. Далее предоставлю другим, кому вы доверяете больше, нежели мне, командовать армией.

Он даже руку положил на гетманскую булаву. В тот момент Ходкевич отлично понимал, что рискует всем. Король мановением руки мог отставить его и передать булаву Жолкевскому, а значит Ходкевич сам, своими руками, вложит её в руки конкурента. Однако риск этот был вполне осознанный и оказался полностью оправдан.

— Пан гетман, — поднялся с трона король и подошёл к нему, — моё доверие к вам не может быть преуменьшено, иначе я не вручил бы вам булаву. Не отказывайтесь от неё, ибо лишь вы и только вы один можете вести войска на поле битвы.

— Тогда, ваше величество, — продолжил Ходкевич, — позвольте мне покинуть сей зал и отправиться туда, где мне самое место.

— Ступайте же, пан Александр, — перекрестил его король, — с моим благословением.

Ходкевич направился было к выходу