В конце послания граф Финк фон Финкенштейн намекнул, что моя помощь будет крайне важна не только для короля Пруссии, но и для короля Франции Людовика XV. И в случае, если мои усилия останутся не напрасными, то эти два монарха постараются добиться от императрицы Елизаветы моего полного прощения, и я смогу вернуться на родину с графским титулом и тугим кошельком, полным золотых монет.

Да, очень интересное предложение… Я еще раз перечитал послание графа, после чего прилег на кровать и стал думать о том, что я смогу сделать для выполнения его задания…

23 марта 1755 года. Фонтенэ-ле-Конт, Франция. Постоялый двор «У Гаргантюа». Томас Робинсон, врач русско-американского посольства

К этому прекрасному городу мы подъехали вчера поздно вечером. Оказалось, что именно здесь жил Франсуа Рабле, автор бессмертной комедии «Гаргантюа и Пантагрюэль». В честь героя произведения Рабле и был назван постоялый двор у въезда в город.

Некогда Фонтенэ был очень богат, но, как нам рассказал хозяин постоялого двора, после отмены Нантского эдикта его покинули местные гугеноты. А именно на них держалась вся экономика городка. Сейчас город уподобился старухе-аристократке, обедневшей на закате своих лет – прекрасные здания, которым срочно требуется ремонт или хотя бы покраска, дороги, изобилующие ямами и колдобинами, которые, должно быть, не ремонтировались со времен старика Рабле, шаткий мост через реку Вандея, через который мы переправились на следующий день с замиранием сердца. Но, мост, как ни странно, хотя скрипел и шатался, но устоял… А в день нашего прибытия нам сокрушенно пожаловался маркиз де Меннвилль, что в окрестностях не было ни одного достойного имения, в котором мы могли бы остановиться.

Так что сегодняшнюю ночь мы решили провести «у Гаргантюа» – нам понравилось как название постоялого двора, так и то, что фасад главного здания был недавно покрашен, а номера оказались в достаточно приличном состоянии.

Пока мы дожидались ужина, хозяин, которого, как и Рабле, звали Франсуа, приказал подать нам лимонада. Как он сказал, его лимонад считался самым лучшим во всей округе. Но неожиданно я услышал вопли, а затем выбежал кто-то из слуг и закричал:

– Жак отравился! Жак!

Я помчался посмотреть, что случилось – все-таки я врач. Кухня была на удивление опрятной – все чисто, вымыто, все орудия труда поваров тоже содержались в чистоте и лежали там, где им и было положено лежать. Посередине большого кухонного стола – большой стеклянный кувшин, в котором, как я понял, делали лимонад. А рядом со столом в луже извергнутой из желудка еды лежал, скорчившись, словно эмбрион, мальчик лет двенадцати и жалобно стонал.

– Это младший сын хозяина, – пояснил мне один из поваров. – Он попросил попробовать лимонад, мсье, и я не смог ему отказать. Жак ведь такой хороший и послушный мальчик. Боже, и зачем только я позволил ему пить этот лимонад?! – И повар закрыл лицо руками. Мне показалось, что еще чуть-чуть, и он расплачется.

– И что было потом? – поинтересовался я.

Повар поднял голову и, всхлипывая, ответил:

– Жаку сразу стало плохо. Его вырвало, а потом он потерял сознание. Посмотрите, мсье, какой он бледный. Неужели он умрет?!

Я внимательно осмотрел мальчика. По его расширенным зрачкам и обильному слюнотечению мне показалось, что в лимонад неизвестный отравитель добавил раствор корня аконита. Мне было знакомо это растение. В свое время меня предупреждали об опасности препаратов, изготовленных из этого красивого цветка.

Мальчику становилось все хуже и хуже. Я стал лихорадочно вспоминать, что следует делать в случае отравления аконитом. Перво-наперво надо промыть желудок больному. Потом не помешал бы прием активированного угля. Один из людей Хаса рассказал мне, как изготовлять этот самый уголь. Оказалось, что дело это довольно простое. Я перед отъездом из Акадии сделал некоторый запас этого угля, и теперь предложил принять его мальчику. Но сделать это можно было лишь после того, как он придет в сознание.

А в качестве противоядия я решил дать ребенку раствор белладонны. Как ни странно, это не менее опасное, чем аконит, растение в небольших дозах можно использовать в качестве противоядия.

Я, конечно, сильно рисковал. Если мои старания оказались бы напрасными, то отец Жака и его друзья могли бы подумать, что я шарлатан и ни черта не смыслю в медицине. Но, хвала Господу, мальчику стало немного лучше. Я заставил принять его активированный уголь (видели бы вы, с каким отвращением он это сделал) и порекомендовал вконец расстроенному отцу продолжить лечение сына.

Стоявший все это время неподалеку от меня Аластер Фрейзер-старший стал расспрашивать поваров – кто и как изготовил отравленный лимонад. Выяснилось, что делал его человек, которого всего несколько дней назад нанял в качестве кухонного рабочего хозяин постоялого двора. Кстати, этого человека сейчас ищут, но он как сквозь землю провалился. Аластер о чем-то переговорил с Кузьмой, после чего строго-настрого запретил всем есть пищу, которую готовят случайные люди, и вообще усилить бдительность. Похоже, что люди из «Секрета короля» уже начали охоту на нас.

23 марта 1756 года. Англия. Лондон, Тауэр-Хилл. Подполковник Роберт Монктон, недавно еще всемогущий, а ныне жалкий узник королевской тюрьмы

– Да помилует Господь душу твою, – равнодушно произнес священник, и топор высоко поднялся вверх под улюлюканье огромной толпы, пришедшей поглазеть на бесплатное зрелище. Голова моя лежала на плахе, стоявшей на самом высоком месте Тауэр-Хилл, невысокого холма у стен Тауэра. Эта самая голова вот-вот должна была скатиться в специально подготовленную для этого корзину. И это можно было бы посчитать большой удачей – редкому палачу удавалось снести голову приговоренному к смерти одним ударом.

Могло быть, конечно, и хуже – его величество запросто мог бы лишить меня дворянского звания, и тогда я болтался бы в петле на площади Тайберн. Но все равно было ужасно обидно так рано умирать, причем, что называется, ни за понюшку табака.

«Ну что ж, – подумал я, – а ведь сколько людей, не дрогнув, послал я на смерть? И не только английских солдат и их врагов – французов, индейцев… Они хотя бы были воинами. Зато мирные акадские – и, если уж на то пошло, индейские женщины и дети… Да и те крестьяне