– Нечего ерундой заниматься. Мы ее танцевать отдали, чтобы в детстве дурью не маялась и чтоб осанка хорошая у нее была, что и вышло. А теперь ей профессия нужна такая, чтобы потом женой и хозяйкой хорошей стать, а не по стране с гастролями мотаться. Женщина для семьи рождена, – добавила Галина Игоревна, потом вспомнила, что сама учительница танцев не замужем, и осеклась, подумав, что некорректно выразилась. – Ну, не все, конечно, но наша дочь – точно именно для этого и рождена, второй быть, то есть замужем, и никакие танцы тут не нужны. В бухгалтера пойдет. Всегда с работой будет. А вам спасибо! Вы к ней как к дочери относились, я вам благодарна.

Сегодня, когда Элла поехала к родителям Василисы, предварительно зайдя в сад за младшей Бондаренко, она ожидала, что разговор будет непростой, и даже хотела бы его избежать, но ей было так жаль Василису, которая была похожа на несчастную маленькую озябшую птичку, найденную в сугробе. А уж кому, как не хореографу, знать потенциал и жизнестойкость этой девочки! За почти двенадцать лет занятий в какие только ситуации они не попадали, сколько мест с гастролями объездили. Василиса – настоящая. И сейчас ей нужна была помощь.

Галина Игоревна очень удивилась, увидев на пороге Эллу Леонардовну и младшую дочь.

– А где Василиса? Что случилось? – обеспокоенно спросила она. – Вы проходите, проходите, извините, у меня тут не прибрано, я как раз готовлю салатики разные на завтра. Завтра же карнавал, мы с мужем уйдем, а к девочкам друзья и братья с сестрами придут, праздник будет, вот вкусноту им готовлю.

– Да, спасибо, пройду. – Она сбросила с себя шубку в прихожей, скинула сапожки и прошла в кухню за хозяйкой. – Сама не знаю, что случилось, как раз у вас хотела спросить.

– Так а Василиса-то где? За вами идет?

Элла рассказала, как нашла девочку, замерзшую и заплаканную, в сугробе, что та категорически, до истерики, отказывается идти домой и она решила пока не усугублять конфликт и оставила ее у себя, что пришла разузнать, в чем дело, и совместно решить, как действовать.

– Ой! – всплеснула руками Галина, вытерла влажные руки о фартук и присела на табуретку рядом с гостьей. – Рита, Рит, ты иди к себе, поиграй там или картинку нарисуй. Снеговика, помнишь, ты хотела снеговика нарисовать?

– Так вы знаете, что случилось? – переспросила Эля, дождавшись, когда младшая девочка уйдет к себе.

– Ей, наверное, кто-то рассказал, вот ведь… Да, зря я так поступила, муж-то предупреждал, но я решила, что Новый год, праздник все-таки, а она и так грустная все время из-за этого.

– Из-за чего?

– Да из-за Паши Каштанова. Погиб он. Схоронили уж как неделю, а я знала и не сказала ей. Она же ему письма писала, уж год как, каждый день почти, хоть и скрывала от нас, что так часто, но я-то видела.

– Павел Каштанов? Это который на службе погиб, его на той неделе хоронили? Да? А Василиса его девушкой была?

– Да уж какая девушка! Сама себе придумала невесть чего, ну что там за любовь в семнадцать может быть-то? Да и не встречались они до армии. Не знаю, ерунда какая-то, но она слышать ничего не хотела, как дикая какая-то стала. А тут болела она, грипп у нее был, тяжелый такой, с температурой высокой, под тридцать девять, мы уж боялись, что все заболеем, но вроде пронесло… А тут и новость эта, а она и так в бреду мечется, ну я ей и не сказала, подумала, что поберегу пока, после праздников как-нибудь аккуратно скажу, момент выберу. А она сегодня первый день из дома вышла, сестру в сад повезла, видимо, встретила кого, ей и сказали. А что, она у вас теперь? Вы ее домой шлите. Что же она еще и вас стесняет? Я тут с ней сама поговорю, да и отец скоро приедет.

Василиса проснулась от какого-то шума. Похоже, что чайник свистит. Странно. Дома нет свистка на чайнике. Она огляделась, не сразу спросонья сообразив, где находится. Ей было тепло, мягко, кровать какая-то большая, точно не ее. Она хотела было встать и пойти на свет на кухне, а потом… Потом все события сегодняшнего дня разом восстановились в памяти, обрушив на нее ушат горя, про которое во сне она забыла. Глаза тут же защипало, слезы от обиды, жалости к себе, невозвратности произошедшего полились крупными каплями. Она заплакала громко, навзрыд, с гулкими подвываниями, давая выход всему накопившемуся.

– Вот и умничка, – услышала она знакомый голос.

Эля прошла в комнату, включила маленький уютный торшер, стоявший в углу комнаты, словно сказочный гриб с оборочками. Мягкий розовый свет наполнил комнату.

– Плачь, моя девочка, плачь, сколько плачется, нужно выплеснуть это из себя, вот тебе платок и вода. – Эля присела рядышком на кровать.

– Можно я рядышком с тобой посижу и расскажу тебе одну историю? – Элла забралась с ногами на кровать, подложила себе под спину подушку. – Вот смотри, как мы с тобой уютно устроились. Да?

– Не хочу истории, все это фигня, ваши истории, не нужно меня успокаивать! – всхлипывая, ответила Василиса, а сама посмотрела в Элины глаза, полные настоящего, искреннего сочувствия, пододвинулась к ней поближе, положила голову ей на колени и, смирившись, притихла, продолжая чуть всхлипывать.

– Вот мне сейчас почти сорок – на твой взгляд, я, наверное, очень старая. Лежи, лежи. – Она чуть поправила, возвращая к себе на колени, голову пытавшейся опровергнуть ее слова Василисы. – Мне же тоже было семнадцать, и я хорошо помню, что я тогда думала. Да, о чем я? Ага, было семнадцать, на тот момент я уже работала в театре, стремилась стать примой, выступала на сцене и продолжала учиться, благо в Ленинграде у меня для этого были все возможности и задатки. Думаешь, я не знаю, какие слухи обо мне ходят по станице? Знаю, конечно. Так вот, я тебе расскажу правду. Я никому ее не рассказывала, больно это все и тяжело, да и зачем рассказывать, что это изменит?

– А почему мне расскажете? – Происходящее было настолько необычным, что Василиса переключилась со своего горя на рассказ Эли, которую она практически боготворила. Она вообще больше таких, как Эля, не встречала. Эля была неземной, стальной и очень нежной, только она эту нежность таила глубоко в себе, а Василиса это