«Здравствуй, моя милая Василиса!

Бедненькая моя, как же ты там жила без моих писем? После того моего письма, которое я написал тебе, как последний дурак, ты больше мне не пишешь. И правильно делаешь. Нужно было так меня наказать. Идиота.

Не получая твоих писем, я понял, как тебе было тяжело без моих.

Как там кто-то из классиков сказал, в школе проходили: имея, не храним, потерявши, плачем. Так, что ли? Я не очень учился, ты знаешь. Так вот, прости меня! Да, прости. Этот долгий месяц я думал, да, думать не вредно таким придуркам, как я, думал и читал твои письма.

Мне повезло, что ты выбрала меня. Не каждому в жизни достается любовь такой девушки, а я так тебя обидел.

И вообще, у меня радость. Мне пообещали отпуск. Ребята, правда, отговаривают. Отпуск 15 суток плюс по 2 дня на дорогу туда и обратно. Кто его не берет, может на 19 суток раньше дембельнуться. Но я решил взять и приехать к тебе, моя любимая. Как еще я могу тебя порадовать и извиниться за свою жестокость?

Так что на Новый год я обязательно приеду. Буду стараться не накосячить и получить обещанный отпуск.

И еще, думал, потом тебе скажу. А сейчас решил: что ждать? Ты мне сегодня снилась! Представляешь, мы были на Птичьем и вместе месили саман. Дом строить собирались. Вот. Необычный сон. Мне такие не снились раньше. А тебе? Что снится тебе?

До встречи, любимая!

Твой Пашка!»

Глава 5. Побег

Днем, да еще в зимний будний день перед праздниками на улицах станицы пустынно. Дети в садах или школах, взрослые работают, старики по домам сидят. Кто же в холод будет по улицам шататься? А мороз сегодня все крепчал и крепчал, радуя предновогодней погодкой станичников. Раньше на центральной улице гирлянды вешали. От столба к столбу протягивали черные провода с разноцветными лампочками, так нарядно получалось! Сразу настрой на праздник. Сегодня же лампочек не было, и даже елка возле Дома культуры была какая-то не такая. Простенькая елочка, без размаха.

Василиса не помнила, куда она шла, сколько ходила, не обращая внимания на онемевшие в валенках ноги, на окончательно покрасневшие скрюченные пальцы рук. Физической боли она не ощущала. Первое время она шла медленно, еле переставляя ноги, у нее совсем не было сил; хотелось опуститься где-то в закутке, осесть прямо на пушистый, такой нарядный не к месту снег, но этого она позволить себе не могла – тогда бы ее кто-то нашел и отвел домой.

А домой больше нельзя. Как? Как посмотреть ей в глаза, как вообще с ней и с ними всеми теперь говорить, общаться, жить?

Мысли сталкивались между собой, спорили за то, какая из них страшнее – потеря любимого человека или предательство матери. Слезы текли беспрестанно, она даже не пыталась их вытирать, глаза опухли и покраснели. Она хаотично перемещалась по улицам станицы, стараясь не попадаться на глаза редким прохожим, отворачивалась от них, ни с кем не здоровалась, словно потерявший ориентацию корабль, у которого отключились все навигационные приборы, и теперь он не знает, где его причал.

– На кладбище, мне нужно идти на кладбище. Да. Там на могилке и присяду. Да, это правильно. К тебе, я к тебе иду, подожди, сейчас, сейчас, мой хороший… – шептала она.

На кладбище она бывала с родителями каждую весну. Куда идти – понятно, только вот долго идти-то, да и снежно, но ничего, она дойдет. Все равно идти больше некуда теперь, а там ее ждет он… Да, единственный, кто ее может ждать, – это Паша, Пашенька ее… Ну как, как же так случилось? Почему? Почему он?! Она вздернула руки к небу, вопрошая у кого-то там наверху, призывая к ответу, требуя объяснить ей произошедшее.

Не найдя ответа, помяла, подышала на закоченевшие пальцы, засунула руки в карманы и побрела дальше.

Василиса вышла из станицы, оставив позади крайние дома, на улице начинало смеркаться, по полевой дороге кружила поземка, заметая ее следы.

Оставшись совсем одна, уставшая от своего горя и холода, она не выдержала и начала выть, поскуливая, тонко так, по-бабьи, как плачут и стонут от бессилия и безысходности столетиями по всему свету женщины, потерявшие любимых.

Да, на кладбище они всегда ходили в родительскую субботу, после Пасхи. Пасху она любила. Так красиво и вкусно. Весна. Куличи. Заранее луковую шелуху мама собирает. Под раковиной корзинка стоит, туда складываем и складываем после Нового года оранжевые лепестки. Потом достают эту невесомую рыжую перинку – и в старую кастрюлю, за годы потемневшую внутри полосами разного цвета – от светло-коричневого сверху до черно-вишневого на дне. По мере того как выкипает вода от этой шелухи, яички кладешь куриные, потом вынимаешь их, горяченькие, на блюде, раскладываешь и масличком каждое смазываешь… А тут уже и куличи поспели в печке. Куличики у бабушки самые настоящие, как она приговаривала. Тесто за сутки ставила, изюм и абрикосы сушеные добавляла, фундук и грецкие орехи…

Василиса судорожно сглотнула, вспоминая про куличи. Она уходила все дальше и дальше, совсем не думая о том, что темнеет, что до кладбища идти несколько километров.

…Потом белком с сахаром смазываешь «купола» куличиков, и как маленькие церквушки получаются. Красота. Так трудно было дождаться разрешения отломить кусочек. Бабушка с мамой… Мама… Нет у нее больше мамы. Как, ну как она могла не сказать?! Сделав круг в своих размышлениях, она опять горько зарыдала, уже никого не стесняясь, да и не было никого вокруг.

Да, куличики… На поднос бабушка скатерку стелила, все туда ставили, в каждый куличик по свечке, яички клали и в храм шли. А родители? Да, родители же не ходили! Ну да, коммунистам же нельзя в храм, а вот подлости коммунистам можно. Мысли о родителях, воспоминания о Пасхе – все это чуть отвлекло ее, она вспомнила, что очень холодно, остановилась, подняла воротник пальто, подумала было повернуть обратно, но упрямо пошла вперед. Нет, к ним она не пойдет. Нет, и все. Нельзя так, нельзя так с ней!

– А потом уже, после Пасхи, значится, в родительскую субботу – на кладбище. Мы ведь малые, не понимали ничего, как праздник воспринимали, глупые. А какой же это праздник-то – на кладбище? За могилками ухаживали всей станицей, оградку подкрасить, листву убрать, цветочки прополоть. Мужики – по рюмашке, а как же, помянуть нужно, конфеты всегда с собой брали, «Каракумы»