– Потому что время пришло, и эти слова будут не зря, они тебе нужны, я знаю.

Элла унеслась мыслями в свою молодость, в свой родной город, где она любила. Гриша был не из ее театра и не из училища, как можно было подумать, – у балетных такое принято, а про отношения примы и главрежа ходят легенды и анекдоты, но это был не ее случай. Слава богу, минуло.

Ей было чуть до двадцати, она уже танцевала ведущие партии, подавала большие надежды и жила только балетом. Во всем себе отказывала, изнуряла тренировками и репетициями, отслеживала вес и растяжку. Чего только они не придумывали, чтобы быть в форме. Не ели сутками, пили одну воду перед премьерами, чтобы не набрать лишние сто граммов, тянули друг друга, садясь сверху, выворачивая суставы и ступни, поначалу – до слез, а потом и слезы заканчивались.

Все девочки, которые уже вышли из училища и работали в труппе, были стальными, обычным людям не под силу проходить все эти экзекуции на пути к мимолетному триумфу на сцене. Кроме физических лишений, любой театр, а театр балета – в особенности, это всегда закулисная жестокая и циничная борьба. Ей повезло – да, иначе, как именно везением, она не может это назвать, – каким-то чудом, без подковерной борьбы и подлости, на которые она от природы была неспособна, не хотела и не умела никого подставлять и двурушничать, ее утвердили на главную роль.

В этой роли на сцене, в минуту полета ее души, исполнения мечты, ее увидел Гриша. Он в тот день пришел в театр случайно. Начальник, отбывший в срочную командировку, отдал свой билет и попросил сопроводить старенькую маму. Гриша сидел в третьем ряду партера, а над ним парила в воздухе богиня. Он не помнил ничего. Ни как назывался спектакль, ни как ворчала мама начальника, которую он чуть не забыл в зале, когда побежал выяснять имя той божественной птицы, что порхала над сценой.

Он носил ей цветы на каждое выступление почти полгода, пока она наконец не согласилась с ним встретиться вне театра. Почему отказывалась? Она точно знала, что это ей не нужно. Ничто не должно отвлекать от цели. А цель ее была четко обозначена, и она шла к ней всю жизнь. Это был крупнейший театр Ленинграда, стать в нем примой – это достичь всего, и она была в полушаге.

Вначале ей было с ним неинтересно, хотя внешность, конечно, впечатлила. С таким рядом идешь и гордость испытываешь просто от его присутствия, мол, какой мужик рядом со мной, девчонки балетные обзавидовались. Он был невысоким, про таких скорее говорят – статный, но рядом с ней он казался выше, чем был. Она-то была пигалицей, хотя в балетные стандарты попала, так волновалась, будучи подростком, и все-таки до требуемого минимума в сто шестьдесят один сантиметр дотянула. Еще он был широкоплечим, с мощным, накачанным торсом, – она, когда первый раз рядом с ним оказалась, подумала, что, может, легкоатлет какой-то, а он оказался заместителем главы чего-то там, политикой занимался – в этом она не особо разбиралась.

Он очень много с ней говорил и был при этом чертовски обаятельным – скромным, не выпендрежным, что ли, несмотря на свой вечный деловой костюм и дорогое пальто, – ей даже было неудобно с ним рядом гулять, чувствовала себя оборванкой какой-то на его-то фоне. Говорил он очень тихо, боясь ее напугать собой, хотя потом, когда перестал стесняться – а он ее, представляете, оказывается, стеснялся поначалу, – разошелся, шутил много, шумный такой стал, раскрылся совсем по-иному. Тогда она и пропала? Нет, не тогда.

Эля была интернатовская. Не совсем сирота в реальности, а по факту – та же сирота. Мать вышла замуж второй раз, когда ей было пять лет, она только начала заниматься балетом. Это была их с мамой общая мечта, и она ее воплощала за двоих.

С отчимом отношения не сложились. Ну не мог он полюбить чужого ребенка. У Эли была своя комната, весь день девочка была на занятиях, как-то свыклись, он ее не замечал, а она научилась не лезть на глаза. Когда ей было десять, она уже училась в спецшколе, а жила дома – так разрешали только тем, кто хорошо успевал по всем предметам. Ей было трудно, но хотелось быть с мамой, и она старалась изо всех сил. Но однажды маму увезли с аппендицитом, и ее не стало. Отчим почти сразу определил девочку в интернат, на выходные не забирал, так она и стала неофициальной сиротой, жительницей интерната, зато все свое время занималась и жила только балетом.

До Гриши она себя совсем не любила. То есть вообще об этом не думала. Смотрела на свое тело как на инструмент. Сможет ли оно совершить прыжок или нет, изогнется, как натянутая тетива, или не выдержит. А что там красивого? Узловатые суставы, натруженные с детства, воспаленные и вечно ноющие, прямая спина с хрусткими позвонками, кисти с синеватыми проступающими венами, голова с вечно прилизанными и собранными в пучок волосами? Потная, уставшая, лишь только на сцене она преображалась и становилась прекрасным лебедем, которым и воспарила над ошеломленным Гришей. Именно так она о себе и думала.

– То есть вы вообще, вообще себе не нравились? – Василиса слушала внимательно, стараясь не уходить в свои мысли. Эля рассказывала так красочно, будто фильм смотришь.

– Знаешь, я на себя смотрела совсем не так, как он. Это через него я смогла разглядеть себя настоящую. Он мне подарил в первую очередь меня саму, а через это – себя.

– Не понимаю… – задумчиво протянула Василиса, прижавшись покрепче к Эле. Она согрелась, сон придал ей сил, чувство безысходности не исчезло, оно оставалось внутри, где, наверное, поселилось навсегда… Просто рядом была Эля, и ей было не все равно. Это успокаивало Василису, она расслабилась, обмякла и даже чуть отвлеклась от своего горя.

У балетных детей, которые с малолетства вместе, мальчишки и девчонки, на одних репетициях и в одних раздевалках, совсем другое отношение к близости и к телу как инструменту этой близости. Спят друг с другом лет с четырнадцати, и это никого не пугает и не смущает, тем более в интернате. Конечно, к ее двадцати у Эли уже были мужчины из своих, балетных. Это было как поддержать друга или разрядиться, про любовь, как правило, никто и не думал.

С Гришей было все по-другому.