Одним из самых удивительных событий Первой мировой я считаю эпизод, который не был направлен на то, чтобы уничтожить противника. Напротив, он привел к спасению огромного числа жизней. Прежде чем начать масштабное наступление на Капоретто[11], немцы забросали итальянскую армию листовками с социалистической пропагандой. В них утверждалось, что немецкие солдаты готовы расстреливать своих офицеров и брататься с итальянскими товарищами и т. д. и т. п. Многие итальянцы поддались на эту агитацию, перешли на сторону немцев, чтобы побрататься с ними, – и попали в плен. Полагаю, над их простодушием откровенно посмеялись. Я слышал, что такая практика считается весьма разумным и гуманным способом ведения войны – чем она по существу и является, – если только ее единственная цель – спасти как можно больше жизней. И все же подобный трюк подрывает основы веры в человеческую солидарность так, как не смог бы ни один акт насилия.

Tribune, 4 августа, 1944

Часть вторая. «Плохой язык» виноват

Политика и английский язык

В наше время принято считать, что политическая литература – это плохая литература. В противном случае писатель, как правило, выглядит бунтарем, выражающим свое личное мнение, а не тем, кто проводит «линию партии». Господствующая точка зрения, какой бы она ни была, похоже, требует безжизненного, имитационного стиля. Политические диалекты, которые можно найти в брошюрах, передовицах, манифестах, официальных документах и речах заместителей министра, конечно же, различаются у разных партий, однако практически все они схожи в том, что в них почти никогда не встретишь свежих, ярких, незатертых оборотов речи. Когда слышишь, как какой-нибудь усталый оратор механически твердит с трибуны знакомые всем фразы: «звериный оскал», «неслыханные зверства», «железная пята», «кровавая тирания», «свободные народы мира», «встать плечом к плечу», – то зачастую возникает странное ощущение, что смотришь не на живого человека, а на манекен. Это впечатление усиливается, если на его очки падает свет, превращая их в пустые диски, за которыми нет глаз. И это не фигура речи. Оратор, использующий такого рода фразеологию, по существу уже стал машиной. Из его гортани вылетают звуки, но мозг не задействован, как это происходит, когда выступающий сам подбирает слова. Если речь неоднократно звучала из его уст, то нельзя исключать, что он уже перестал ее понимать. Так бывает с хористами в церкви. И этот сниженный порог сознания – если не обязательный, то довольно обычный фактор, благоприятствующий политическому конформизму.

Сегодня политическая речь и политическая литература главным образом призваны оправдать то, чему нет оправдания. Сохранение британского правления в Индии, чистки и массовые депортации в России, атомную бомбардировку Японии, безусловно, можно попытаться обелить, но лишь посредством аргументов, которые слишком жестоки для большинства людей и расходятся с заявленными целями политических партий. Исходя из этого, политический язык должен состоять в основном из эвфемизмов, бессодержательных вопросов и расплывчатых формулировок. Когда беззащитные деревни подвергаются бомбардировкам, жителей выгоняют в чистое поле, домашний скот расстреливается из пулеметов, а дома сжигаются – это называется «мирным урегулированием». Когда миллионы крестьян лишаются своих домов и вынуждены скитаться по дорогам страны, имея при себе лишь скудный скарб, – это именуется «перемещением населения» или «уточнением границ». Когда людей годами без суда и следствия держат в тюрьмах, пускают им пулю в затылок или отправляют валить лес в Заполярье и умирать в лагерях от цинги, – это объявляется «устранением ненадежных элементов». Такая фразеология пригождается, если требуется как-то обозначить определенные вещи, не создавая их образ в воображении читателя или слушателя. Представьте себе, к примеру, благополучного английского профессора, выступающего в защиту российского тоталитаризма. Этот человек не может заявить прямо: «Я полагаю, что в тех случаях, когда это приведет к нужным результатам, надо убивать своих оппонентов». Поэтому, скорее всего, он выразится примерно так: «Безусловно допуская, что у советского режима есть черты, которые гуманисты склонны осуждать, мы должны, я полагаю, все же согласиться с тем, что определенное ограничение прав на политическую оппозицию всегда сопутствует переходным историческим периодам и те трудности, с которыми пришлось столкнуться русскому народу, в дальнейшем окупятся существенными достижениями в различных областях».

Напыщенный стиль сам по себе является своего рода эвфемизмом в политической речи и политической литературе. Масса латинских слов ложится на факты, как мягкий снег, размывая очертания и скрадывая детали. Главный враг четкого, ясного языка – неискренность. Когда у кого-то реальные цели отличаются от декларируемых, он инстинктивно прибегает к длиннотам и устаревшим идиомам, как каракатица, брызжущая в минуты опасности чернилами. В наш век не существует такого понятия, как «держаться подальше от политики». Все сегодняшние проблемы – политические, а сама политика – это нагромождение лжи, уверток, глупости, ненависти и шизофрении. Когда отравлена общая атмосфера, неизбежно страдает и язык. Думаю, рано или поздно выяснится (это лишь предположение, которое мне пока нечем подтвердить), что немецкий, русский и итальянский языки за последние десять-пятнадцать лет благодаря диктатуре пришли в упадок.

<…>

Политический язык (и это в той или иной степени относится ко всем политическим партиям, от консерваторов до анархистов) предназначен для того, чтобы ложь выглядела правдиво, убийство – респектабельно, а пустозвонство – солидно. Никто не в состоянии тотчас изменить сложившуюся практику, однако мы, по крайней мере, можем отказаться от своих привычек. В наших силах, во всеуслышание высмеяв, отправлять заезженные и бесполезные фразы – например, «политика кованого сапога», «ахиллесова пята», «рассадник», «плавильный котел», «испытание на прочность», «настоящий ад» и прочие словесные отходы – в мусорную корзину, где им самое место.

Horizon, 1946

Проверенная, официальная ложь

В письме, опубликованном Tribune на этой неделе, один из читателей довольно жестко раскритиковал мое заявление о том, что служба Би-би-си является лучшим источником новостей, чем ежедневные газеты, и что она пользуется у общественности хорошей репутацией. По его словам, мне никогда не доводилось слышать, как простые рабочие кричат: «Выключите эту дурь!» в ответ на очередной выпуск.

Должен возразить: я нередко был свидетелем такой реакции. Еще чаще я видел, как посетители паба продолжали играть в дартс, слушать музыку и развлекаться другими достаточно шумными способами, когда начинался информационный выпуск Би-би-си. Однако я и не утверждал, что кому-то нравится эта служба или что кто-то считает ее интересной, серьезной, демократичной или прогрессивной. Я высказался лишь в том