протест едва ли может достигнуть столь важной цели и в силе своей не соответствует важности задачи. Причины этого кроются и в содержании его и в форме, решительно неудачной. Написанный языком вялым, мало похожим даже на обычный язык сильной русской литературы, составленный в выражениях неопределенных и даже темных, не сразу и не совсем понятных, полный какой-то внутренней нерешительности, он прискорбно напоминает обычные решения наших интеллигентских третейских судов, где судьи, в своем мягкосердечии, больше всего стараются о том, как бы не обидеть ни той, ни другой стороны. Очень возможно, что такая форма является отчасти вынужденной: естественное желание собрать больше подписей, и притом людей, далеко не одинаково мыслящих, заставило составителей смягчить весь тон, сгладить резкие углы и самый коренной смысл заявления разбить на несколько частных и порой даже противоречивых смыслов.
Однако если это так, то приходится пожалеть дважды: и о напрасном труде составителей, и о том, что даже в оценке настоящей войны, со всеми сопутствующими ей явлениями, <такими> как вандализм немцев, все же находится достаточное число разномыслящих в самой среде руководителей общественной мыслью, в среде наиболее правомочных представителей народной совести нашей. Кстати, я не заметил, чтобы петроградские газеты перепечатали указанный протест; судя по этому печальному признаку, едва ли протест дойдет до заграницы, — тем более что в переводе может окончательно затемниться и без того достаточно неясный смысл заявления (протестом называю его я, а в подлинном он вовсе не имеет определяющего заглавия, именуясь просто «От писателей, художников и артистов»).
Я очень извиняюсь перед уважаемыми товарищами-литераторами, подписавшими заявление, за эту мою невольную и запоздалую критику, бесплодную и отчасти даже вредную по отношению к совершившемуся факту; и только важность переживаемых событий и то чувство ответственности, которое я испытываю наравне с остальными, позволяет мне выступить с отдельным мнением, которое в некоторых частях даже совпадает с мыслями их общего заявления.
Так, я всецело и без колебаний присоединяюсь к первой части заявления, где выражено возмущение «жестокостями и вандализмом» германцев, — но уже в этой первой фразе я натыкаюсь на слово, которое, на мой взгляд, совершенно не соответствует правде переживаемого. Там сказано: «…творимых германцами в той кровавой брани народов, свидетелями которой суждено нам быть». Когда весь наш народ волею судеб призван к ужасному бранному делу, когда десятки и сотни тысяч наших сограждан гибнут в невыносимых страданиях на полях бесконечно длительных битв, — мы, русские писатели, художники и артисты, не можем быть только свидетелями: мы всем сердцем нашим, нашим страданием и болью, всей нашей мыслью и душой являемся участниками происходящего. И это отнюдь не придирка к неудачному слову: к сожалению, тон именно свидетельства слишком характерно выражен в дальнейшем тексте заявления.
Так, утрированным бескорыстием свидетеля звучат эти странные слова: «Уже прорастает широко брошенное ее (Германии) рукой семя национальной гордыни и ненависти; пламенем может перекинуться ожесточение к другим народам. И громко раздадутся тогда голоса ослепленных гневом — голоса требующих мести и отрекающихся даже от всего великого и прекрасного, что было создано гением Германии на радость и достояние всего человечества».
На какие народы, куда пламенем может перекинуться «уже прорастающее семя национальной гордыни и ненависти», как намекает заявление? Кто это уже загорается национальной гордыней и ненавистью: французы, бельгийцы, поляки или мы, русские? И против кого, собственно, тогда этот протест: против германцев, которые разрушили Лувен, или против французов, бельгийцев, нас самих, которые пока еще ничего не разрушили, да и не собираются разрушать?
Дальнейшие слова заявления гласят: «Но заставим себя помнить гибельность таких путей…» — очевидно, речь в значительной степени идет о нас самих: направленный против германцев, протест непонятным образом повернулся против самих протестующих, и голос возмущения превратился в шепот страха за самих себя, недоверия к собственной культурности. Странное недоверие! Странная двойственность обоюдоострого протеста, одной рукой поражающего несомненно виновных германцев, а другую руку поднимающего против ни в чем не повинных друзей и самих себя! А что это за робкие слова обо «всем великом и прекрасном, что было создано гением Германии на радость и до-стояние всего человечества»?
В то время, когда вся радикальная часть действующей и мыслящей Европы идет на ратное поле как на священный подвиг за мир и свободу народов; когда непримиримый антимилитарист Эрве с улыбкой готов послушать «тщеславную песню старого галльского петуха»; когда социалист-министр Вандервельде со слезами собирает документальный материал, свидетельствующий о бесчестии германских войск; когда маститый и глубокочтимый П. Кропоткин называет войну «освободительной» и считает несомненным, что торжество Германии «принесет Европе новое и еще более суровое порабощение»; когда французские синдикалисты уже разоблачили всю двойственность, моральное и идейное бессилие и прусскую сущность германского социализма, — в это самое время русские писатели, художники и артисты с бесконечными колебаниями и грустной нерешительностью что-то говорят о «широко прорастающем семени национальной вражды и ненависти», пламя которых «может перекинуться и на другие народы», трогательно заботятся о «гении Германии», совершенно умалчивая о том, что и у французского народа, и у нашего, и у бельгийского и т. д. также есть свой гений, создавший немало прекрасного и великого. Вместо ясного, твердого и смелого утверждения нашей воли к войне и победе над реакционной Германией, свинцовым грузом вот уже десятки лет лежавшей и на нашей свободе, писатели, художники и артисты в своем воззвании к «родине и всему цивилизованному миру» дают что-то половинчатое и бессильно-интеллигентское, сложившееся под множеством противоречивых влияний. Еще раз: я глубоко убежден, что многие из подписавшихся думали и чувствовали гораздо больше, сильнее и ярче, чем это дано в заявлении, имеющем, помимо прочего, характер некоторой случайности, — но оно является фактом, с которым все мы вынуждены считаться. И поскольку и мой голос, как немолодого уже писателя, является важным наряду с другими голосами, я зову отнюдь не к раздору, не к разъединению сил, а, наоборот, к вящему их и крепчайшему соединению в борьбе за наше общее благо и священную цель: человечность…
И прежде всего, к гордости нашей, я не вижу решительно никаких оснований опасаться, чтобы мы, в России, ослепленные гневом или ненавистью, когда-либо «отреклись от всего великого и прекрасного, что было создано гением Германии». Те обычные при всякой войне отрицательные явления, как крикливый патриотический лубок, травля отдельных немецких подданных, отказ (да и то временный) ставить пьесы немецких авторов, — имеют значение поистине ничтожное и остаются на низинах нашей жизни; да и тут надо быть справедливым к себе и сказать по чистой совести, что даже такие проявления духа слепого и темного в этот раз
