новые дали, светлейшие горизонты, прозрачнейшее небо. И есть высокий пояс, чудесный пояс, высоко над низинами земли, где теряется разница между страданием и радостью и оба они гармонически сливаются в одно мощное чувство полета, окрыленной высоты. И если вино еще способно иногда родить вдохновение, если есть счастливые души, которые окрыляются им, — то наша родная сивуха обескрыливает даже орлов, дурманит самое ясное сознание, держит пленный дух в мрачных пропастях и провалах. Она возвращает человека к хаосу, она ввергает его душу в ад; помутившийся разум бессильно трепещет и содрогается среди ужасней-ших кошмаров, чудовищных грез, диких и нелепых призраков, томительных, как бесконечный бред сумасшедшего.
Наш пьяный всегда сумасшедший, смеется ли он или плачет, целуется или дерется; и оттого он одновременно всегда отвратителен и страшен. Если вино, понижая моральное чувство (а оно всегда делает это), еще способно повышать деятельность интеллекта, то сивуха убивает и нравственность и ум. Один за другим рушатся моральные устои, воздвигнутые тысячелетними усилиями очеловечиться, по нисходящим ступеням человек быстро спускается в потемки зверства, в мутную темь скотства: над развалинами храма уродливыми и страшными образами вырастают инстинкты пола и разрушения, гримасничают чудовищные хари, к чьему-то горлу тянутся хищные пальцы. А ум? Разорванный на клочки, как облака ветром, сгустками, туманом проносится в высоте, обрывками мыслей дает хаосу вид жизни, лжет, обманывает, теряется — иногда вопит в ужасе мгновенного просветления.
Но вот приходит утро, наступает отрезвление после мучительного сна, и начинается страшная работа совести, нашей русской совести, самой жестокой и непримиримой среди ее европейских подруг. Наказание идет следом за преступлением, вместо европейской Катценяммер, боли физической, начинается боль души, мучительное раскаяние, почти всегда близкое к отчаянию. От пароксизма безумия к пароксизму отчаяния — вот обычный путь русского пьяницы; сплошной надрыв, сплошная безбожная чепуха, в которой нет ни начала, ни конца, ибо отчаяние снова заливается сивухой, а сивуха снова родит отчаяние и сосущую тоску. И нет в этих страданиях ничего творческого — так, одна жестокая бессмыслица: бегает человек по огненному кругу, как на корде, пока не смилостивится смерть и не ввалит с размаху в могильную яму. А не пить дальше, раз начал, удержаться, остановиться, дать зарок, — где найдешь такую волю?
Характерная наша черта: в противоположность самодовольному — о, слишком самодовольному — германцу русской человек всегда чего-то стыдится. В этом хорошего мало: стыд понижает жизнеспособность, ослабляет силы, он противоположен не только глупому и мещанскому самодовольству, но и чувству самоуважения, честной гордости, без которых немыслимо никакое творчество. И мне кажется, что одна из главнейших причин нашего самоубийственного стыда — все эта же проклятая сивуха со всеми ее исчадьями, вечный дурман и грязь, после которых воистину зазорно смотреть на свет Божий. Какое тут самоуважение, когда на улицу, бывало, выйти жутко… когда, случалось, и среди интеллигентнейших россиян чувствуешь себя не то как на скотном дворе, не то в буйном отделении желтого дома.
Отрезвить пьяную Россию — это как бы сызнова сотворить ее, это вдохнуть в ее огромное и безалаберное тело такую необъятную мощь, такую светлую, животворную и необъятную силу, перед которой ничтожными пустяками, накожной болезнью, чесоткой от грязи, кажутся все другие ее беды. Отрезвить пьяную Россию — это всему цивилизованному миру принести драгоценнейший дар: могучего союзника в его высоких устремлениях и целях, светлую богоносную душу, цены которой мы и сами еще не знаем. А какая это будет радость и нам, и всем добрым людям, когда улыбнется печальный Гений России!
И оттого так трудно верить, что это случилось, что это началось… так страшно думать! У великого Бога земли Русской велик и его антипод — Дьявол земли Русской, страшно это!
И хотя второе чудо наше и радость наша фактически не связаны ничем с отрезвлением России; находится как бы в другом плане, зачалось и родилось в иной действенной области, — для меня мистически соединяются воедино: трезвая Россия и свободная Польша, для которой осуществилась «мечта ее дедов и прадедов». Разве это не первая улыбка печального гения России — Польша, открывающая нам свои объятия, доверчиво, как у груди матери, ищущая защиты у серого солдата-мужика, прижимающая свое прекрасное лицо к его шершавому солдатскому сукну?
Ведь надо знать, как мы мучились неразрешимым «польским вопросом», чтобы понять нашу радость… скажу без преувеличения, что сами поляки едва ли могут радоваться так, как мы. Не велико удовольствие: ходить потупив глаза, чтобы не встретить укоризненного взгляда, притворяться глухим, чтобы не услышать рокового вопроса, мычать, как немому, чтобы уклониться от бессильного и кривого ответа, — а сколько этого удовольствия испытывали мы по отношению к полякам! И снова тот же стыд, что и от совести помрачающей сивухи, настойчивое, обессиливающее, прискорбное неуважение к себе.
Но здесь я невольно умолкаю и опускаю глаза. Если уже выходит из могилы Лазарь, трехдневный мертвец, обвитый пеленами, то тем печальнее кажутся другие, еще не раскрывшиеся могилы. И пока я их вижу, я не могу смотреть прямо в глаза; и пока я слышу стоны заживо погребенных, я хочу быть глух — и я буду им. Ибо, что отвечу я вопрошающим?
Под широким небом России так много места всем. Прекрасная страна добрых, трезвых и сильных людей не должна бояться призраков, хотя бы и освященных тысячелетней давностью. Освободительница угнетенных народов, какою ныне признала и уважает ее Европа, Россия должна признать своими родными детьми всех тех, кто кровью своею щедро утучняет ее поля, кто жизнью своею служит ее могуществу и славе. Так много места всем под широким небом России!
Освобождение
В московских газетах опубликован протест «писателей, художников и артистов» против вандализма германцев. Подписанный уважаемыми именами, этот документ должен был бы иметь большое, даже историческое значение, как голос избранных людей, неподкупных стражей совести и достоинства народного. Если в обычное мирное время такой коллективный голос редко выходит за пределы родной страны и обладает значительностью «события внутреннего», то теперь, когда каждое из борющихся государств представляет собою как бы единое лицо, он приобретает характер и значение факта международного, далеко выходящего за границы России. Ведь не самих же себя, не русских только, хотят убедить писатели в вандализме германцев, а желают естественно в протесте своем миру предоставить суд над позорными деяниями, перед миром выражают чувство своего негодования. Так же поступают с своей стороны и германцы: и их известное заявление-протест, подписанное также писателями и учеными, рассчитано на широкое международное распространение и такое же влияние.
К сожалению, опубликованный
