заглушать критику в свой адрес. Скандал с участием католического священника почти никогда не получает огласки, в то время как о происшествии, в котором замешан священник англиканской церкви (как, например, это произошло с настоятелем англиканской церкви округа Стиффки), аршинными буквами сообщат все газеты. Произведения с антикатолическим уклоном крайне редко появляются на театральных подмостках и на киноэкране. Любой актер подтвердит, что пьеса или фильм, критикующие или высмеивающие католическую церковь, наверняка подвергнутся бойкоту в прессе и, скорее всего, обречены на провал. Однако все это в целом невинно или же, по крайней мере, объяснимо. Крупная структура будет защищать свои интересы всеми имеющимися у нее средствами, и в таких случаях нет смысла вести открытую пропаганду. Вряд ли можно ожидать, что Daily Worker[30] опубликует факты, представляющие СССР в неприглядном виде, как и то, что Catholic Gerald выступит с осуждением папы римского. Но каждому здравомыслящему человеку понятно, что являют собой Daily Worker и Catholic Gerald.

Беспокоит другое: там, где речь идет об СССР и его политике, нельзя ожидать разумной критики или хотя бы обыкновенной честности даже от либеральных [такой термин – на протяжении всей рукописи] писателей и журналистов, которых никто не принуждает изменить свои взгляды. Сталин неприкосновенен, и отдельные аспекты его политики серьезно обсуждать запрещено. Это правило практически повсеместно соблюдалось с 1941 года, однако фактически оно действовало (причем в большей степени, чем иногда думают) еще за десять лет до этого. В течение всего этого времени критика советского режима со стороны левых сил воспринималась с трудом. Выходило огромное количество антисоветской литературы, однако практически вся она написана с консервативных позиций, явно бесчестная, устаревшая и создана по низменным мотивам. С другой стороны, существовал такой же мощный и почти столь же бессовестный поток пророссийской пропаганды, и любого, кто пытался здраво обсуждать жизненно важные вопросы, подвергали бойкоту.

Безусловно, не возбранялось публиковать книги антироссийского содержания, но, решаясь на это, следовало быть готовым к тому, что практически вся серьезная пресса либо проигнорирует вас, либо исказит ваши идеи. И публично, и в частном порядке вас предупреждали, что так «не принято». Ваши размышления, возможно, и являлись правдой, однако это была «несвоевременная» правда, обнародование которой якобы играло на руку тем или иным реакционным силам. Обычно такую точку зрения обосновывали международной ситуацией и острой необходимостью в тесном англо-российском союзе. Вместе с тем надуманность этих аргументов была совершенно очевидна. Английская интеллигенция (или значительная ее часть) демонстрировала просто феноменальную лояльность Советскому Союзу, и в глубине души ее представители считали богохульством подвергать сомнению мудрость Сталина. События в России и в других странах следовало оценивать исходя из разных стандартов. Ярые противники смертной казни приветствовали массовые репрессии в ходе чисток 1936–1938 годов, и считалось вполне нормальным трубить о голоде в Индии, одновременно утаивая аналогичные факты, происходившие на Украине. Если уж такая практика наблюдалась до войны, то вряд ли следовало ожидать каких-либо изменений интеллектуальной атмосферы в лучшую сторону сейчас.

Однако вернемся к моей книге. Большинство английских интеллектуалов отреагирует на нее однозначно: «Это не следовало публиковать!» Естественно, рецензенты, поднаторевшие в искусстве поношения, будут критиковать ее не по политическим, но по сугубо литературным мотивам. Они наверняка заявят, что это скучная и пустая книжка, на которую не стоило тратить бумагу. Не исключено, что так оно и есть, однако вряд ли этим все ограничивается. Никто никогда не скажет, что ту или иную книгу «не следовало публиковать» по той единственной причине, что она скверная по содержанию. В конце концов, ежедневно печатается масса всевозможного вздора, и это никого не беспокоит. Английская интеллигенция – или же значительная ее часть – будет возражать против этого сочинения лишь потому, что оно порочит их Вождя и, по ее мнению, тем самым наносит ущерб делу прогресса. Если бы моя книга была написана с других позиций, никаких возражений не прозвучало бы, пусть даже ее литературные достоинства были бы гораздо менее скромными. Взять, к примеру, Клуб левой книги[31] – его успех за последние четыре-пять лет свидетельствует о том, что его члены готовы мириться как с откровенной ложью, так и с корявым стилем, лишь бы книга рассказывала о том, что их волнует.

Здесь затронут в общем-то элементарный вопрос: имеет ли право быть услышанным всякое мнение, пусть даже оно будет непопулярным или нелепым? Задайте его именно в такой форме – и практически любой английский интеллигент посчитает нужным ответить «да». Однако облеките этот вопрос в более конкретную форму и спросите: «А как насчет критики Сталина? Такая критика должна быть услышана?» – и в ответ, скорее всего, прозвучит «нет». Если доминирующая точка зрения ставится под сомнение, принцип свободы слова теряет свою силу. Сейчас, когда речь идет о необходимости свободы слова и печати, никто не требует абсолютной свободы. Пока есть в мире организованные общества, должна существовать или, по крайней мере, всегда будет присутствовать определенная степень цензуры. Однако, как выразилась Роза Люксембург, свобода – это «свобода для другого» [так в тексте]. Этот же принцип содержится в знаменитом высказывании Вольтера: «Мне отвратительно то, что вы говорите, но я буду стоять насмерть за то, чтобы вы имели право это говорить».

Партия приказывает не верить своим глазам и ушам. Это ее главный, самый важный приказ. Сердце Уинстона упало, когда он подумал, какая гигантская силища противостоит ему, с какой легкостью любой партийный идеолог побьет его в споре, какие тонкие аргументы ему выдвинут, вещи, которых он даже не сможет понять, тем более опровергнуть. Однако правда была на его стороне! Прав был он, а не они. Простые, несмышленые, правдивые нуждаются в защите. Простые истины верны – вот за что надо держаться! Есть незыблемый мир, и законы его неизменны. Камень твердый, вода мокрая, предметы, которые ничто не удерживает, притягиваются к центру Земли. Проникшись чувством, что он обращается к О’Брайену и утверждает важную аксиому, Уинстон написал:

«Свобода – это свобода утверждать, что дважды два – четыре. Если это дано, все остальное следует из этого».

«1984»

Если интеллектуальная свобода, которая, без сомнения, есть один из отличительных признаков западной цивилизации, вообще хоть что-нибудь да значит, то у каждого должно быть право говорить и публиковать все, что он считает истиной. Единственное условие: это не нанесет очевидного вреда остальной части общества. И буржуазная демократия, и западные версии социализма до последнего времени принимали этот принцип как должное. Наше правительство, как я уже отмечал, все еще демонстрирует к нему