Вито недоуменно разглядывал сверток.

– Идиот, – четко произнес Фима, – кроме «Правды», другой обертки не нашлось?

Фима сорвал с пакета газету. Теперь в его руках было несколько брусков стодолларовых купюр в банковской упаковке.

Вито с безразличным лицом переложил их в свой карман. Компания обменялась рукопожатиями. Первым ушел Вито. В дверях, в двадцати сантиметрах от Мони, он, не оборачиваясь, сказал: «Ключ не забудьте выбросить».

Посланцы из Москвы переждали всего ничего и тоже направились к выходу.

– Приказ не обсуждают, товарищ Яровой. Но выпить сегодня не помешает, – говорил по дороге Фима.

– Вот чую здесь какой-то дух, – повел носом Яровой. – Не нашим пахнет. Может, я пальну в угол, Ефим Абрамович?

– А ты что, ждешь, чтобы в Америке русским духом несло? Отпалился уже. Теперь у тебя другое задание. И то, что ты теперь связан с ОГПУ, ни одна живая душа знать не должна.

– Могила, Ефим Абрамович.

Когда хлопнула входная дверь, Моня вылез на крышу. Поднял газету. Это была «Правда» с портретом всесоюзного старосты (так его назвал Троцкий) Михаилом Калининым. Моня расстелил газету на чердачной балке и сел прямо на товарища Калинина. Сидел и думал. Сидел, пока совсем не стемнело и над ним не зажглись звезды.

Через неделю утром в длинном коридоре «Амторга» навстречу ему бежала заплаканная сотрудница:

– Моисей Соломонович, вы еще не знаете?! Хургин со Склянским вчера утонули! Катались вдвоем на каяке и попали в водоворот!

– Где утонули? – машинально спросил Моня. – На озере Лонг-Лейк?

– Так вы уже знаете! Да, на нем! Провели совещание и решили погрести немного… О, какое несчастье!

Эпизод 8

24 декабря 1925 года

Прощание с Нью-Йорком

Холодный сильный ветер с океана, несущийся по квадратно-гнездовому Манхэттену, сдул с улиц последних покупателей рождественских подарков. По престижной Пятой авеню редкие неудачники передвигались пробежками от магазина до магазина. Лишь один странный долговязый господин с портфелем медленно брел по тротуару, можно сказать, шаркая ногами. Он остановился у одной из праздничных витрин универмага «Сакс» и долго разглядывал «звериную карусель», придуманную местным дизайнером. Игрушечные звери – обезьянки, попугаи и даже бегемоты – кружились под шарманку на разноцветной карусели, производя различные движения, в основном приветственно махали, исчезая за декорацией и появляясь вновь.

«Наша жизнь…» – сам себе сказал на русском господин, которым оказался Моня, и побрел дальше, в сторону Центрального парка. У него там было назначено свидание.

Так, не торопясь, он добрел до главного входа, где у парного памятника героям Гражданской войны мерзла цепочка из нескольких открытых конных экипажей. Казалось, от холода даже лошади съежились, а кучера, сгорбившись, сидели на козлах, закутанные в какие-то попоны, зато не снимая цилиндры с голов.

В последнем экипаже Моня увидел развалившегося на малиновом бархатном сиденье Ярового во фраке, поверх которого был накинут настоящий так называемый дворничий тулуп.

– Запаздываете, батенька, – заметив Моню, так мощно поздоровался Яровой, что вздрогнул стоящий напротив, через площадь, швейцар у отеля «Плаза», а лошадь насыпала «яблок» в брезентовый мешок, подвешенный под хвост.

Моня, извиняясь, развел руками и влез в коляску, примостившись в углу плюшевого сиденья.

Поймав удивленный взгляд подозрительного советника, который уставился на белоснежную манишку, Яровой, недовольно запахнув тулуп, пробурчал: «Вечером прием в Сити-холле», – и отвернулся. Он себя ненавидел в этой буржуйской униформе.

Зацокав подковами, лошадка побежала по заснеженной главной аллее парка. Яровой высматривал случайную белочку на ветвях, целился в нее пальцем и «стрелял». Никаких сомнений не возникало, что если бы он стрелял из настоящего оружия, то попадал бы белочке точно в глаз.

– Я вот, Левинсон, все к тебе приглядываюсь, – не оборачиваясь, сказал Яровой. – Не нравишься ты мне!

– Почему? – удивился Моня.

– Потому что ты, скорее всего, примкнувший шпион. – Яровой развернулся, глядя Моне в глаза. Казалось, он и сейчас готов выстрелить, пусть и пальцем, в предателя Левинсона.

– Но позвольте! – возмутился Моня. – Какой я шпион, к чертовой матери! Я с товарищем Финкельштейном, тьфу, Адамсом с рождения дружу. Он что, по-вашему, шпиона рядом за столько лет не распознал?

– С твоим Адамсоном-Пинкерсоном мы еще разберемся, – пообещал Яровой. – Ты пока подготовь мне отчет о своей вражеской деятельности. И обязательно укажи, как возникла твоя связь с секретным агентом Финкельштейном и почему ты после его отъезда свинтил из Бруклина. Жена клиентуру потеряла, тебе из Квинса добираться на работу стало сложнее, друга-пролетария Корлеоне бросил… Или не бросил?

– Квартира в Квинсе дешевле, – устало отмахнулся Моня.

– Не крутись, Левинсон, как голая жопа на горячей плите. Не дешевле. Другую версию готовь. Я вот подозреваю, что Адамс, гад неразоблаченный, тебя на такое надоумил. Нужных связей меня захотел лишить, сука.

– Не понял, каких связей? – удивился Моня.

– Ах ты тварь шпионская, молчи в тряпочку, – рассвирепел Яровой.

Цилиндр кучера исчез за попоной, а лошадь понеслась галопом. Вороны с дикими криками взмывали вверх с парковых вязов.

– Тпру, – скомандовал Яровой. – Ну-ка, шагом!

Лошадь, неожиданно понявшая русские команды, дрожа, двинулась, перебирая ногами так, будто она выступает в выездке или вышагивает по арене цирка.

Моня сидел с закрытыми глазами.

– Боишься, бля, когда страшно, – сказал Яровой, непонятно только кому, Левинсону или лошади.

– Объясните, почему я шпион? – продолжал занудствовать Моня. – И какой страны?

– Ты, Левинсон, французский шпион. Я слышал, как ты по-французски шпрехаешь, будто на русском балакаешь…

– Исходя из вашей логики, Ленин был немецким шпионом. Я с ним в Париже в одиннадцатом по-немецки говорил.

– Заткнись, гад! – просвистел Яровой. – Где ты, а где Ильич! Тебя только за эти слова шлепнуть мало…

Экипаж катился по мостику над 57-й улицей. Яровой ловко спрыгнул с подножки, придерживая накинутый на смокинг тулуп.

– Деваться тебе, Левинсон, некуда, – на ходу прокричал он. – Так что опиши все как есть. Может, в живых останешься. А не будешь писать – крышка тебе, адамсовский прихвостень!

После чего Яровой скатился по ледяному склону вниз к автомобильной дороге, где его ждал серый амторговский «паккард».

Поздно вечером Моня добрался до дома. На столе горели свечи. Рождественский вечер. Соломон уснул в ожидании подарка на диване. Анна молча поставила перед мужем ужин и ушла на кухню.

Моня сидел, обхватив голову руками.

– Надо сматывать удочки, и чем скорее, тем лучше, – сказал он в сторону жены.

Всхлипнув, Анна вернулась, села за стол и протянула Моне рождественскую открытку. Моня повертел ее в руках. Стандартное рождественское послание. Кроме приписки. Постскриптум состоял из одной фразы: «Вы как химик должны помнить различные способы переписки с друзьями».

Моня поднес открытку к свече. Сквозь поздравительные фразы появилась коричневая запись на русском: «Срочно смывайся. Завтра днем отплывает “Иль де Франс”. Билет на Левинсона забронирован. Там же аккредитив. Ты определен бухгалтером в посольство СССР в Париже. Семья уедет следом. Ефим».

Моня протянул открытку Анне. Она прочла и молча встала. Моня услышал, как в спальне захлопали дверцы шкафа. Он понял, что жена собирает ему чемодан.

Рано утром, когда еще было темно, они вышли из подъезда многоквартирного дома. Обнялись. Так простояли пару минут. Потом Анна оттолкнула мужа. Моня, поставив чемодан на плечо, зашагал на станцию.

Анна, сама того не подозревая, по-православному перекрестила удаляющуюся в темноту спину Мони.

Эпизод 9

Январь 1928 года

Кабинет заместителя председателя ОГПУ

Кабинет Генриха Ягоды на Лубянке не отличался ничем от других начальственных кабинетов в стране. Дубовые панели, на стене – карта СССР, над письменным столом – два портрета: Ленина и Дзержинского. Зеленое сукно столешницы, темные