– Не обратил, – пробормотал Моня.

– Да, забыла тебе рассказать про вашего амторговского матроса…

Моня замер.

– Он после твоего отъезда, на ваш сочельник, седьмого января, правильно, сочельник?..

Моня кивнул, не поднимая головы.

– Напился и выпал из окна. У вас же восемнадцатый этаж?

– Да. Зря, получается, уехали.

– Нас бы все равно из Америки куда-нибудь отправили. Все уже было решено… Наши новые соседи чуть ли не за год мне билеты забронировали и деньги на дорогу выдали. Кстати, каюта тоже была первого класса.

– Они другого не знают, да и следить легче.

– Но мы сейчас тоже в первом?

– Это посольские привилегии. Христиан Георгиевич устроил…

– А это кто?

– Я тебе говорил, наш постоянный представитель, Раковский. Кстати, он меня через месяц-другой в Москву отправляет. Дал сейчас возможность семью устроить. Я тебе завтра квартиру покажу, которую подобрал. Христиан Георгиевич говорит, что, наверное, мне орден в Кремле дадут за отличную работу.

– Ты сумасшедший, Моисей. Какой орден?! Ты работаешь на преступников. Вито Корлеоне – мальчик на побегушках перед ними. Моисей, я тебя прошу, добром это не кончится. Для тебя семья должна быть на первом месте…

– Конечно, Эни, конечно, я же еврей…

– Какой ты, Моисей, еврей?! Ты русский еврей. Это проклятая ветвь.

Но Моня, не отпуская ее рук и глядя в глаза, сказал:

– Береженого Бог бережет. Если я сам за вами не приеду, ни в коем случае в Москве не показывайтесь. Никакое письмо, даже мною собственноручно написанное, никакие известия, даже официальные сообщения, не должны вас заставить покинуть Францию. Пока меня самого не увидите, с места не двигайтесь. Я думаю, все будет хорошо, а это чисто еврейская предусмотрительность.

Тут обернулся Соломон.

– Мама, а я какой еврей? Американский?

Эпизод 11

27 мая 1928 года

Москва. Белорусский вокзал. Арбат и Лубянка

На перроне играл духовой оркестр и лежала ковровая дорожка. Пассажиры спальных вагонов застенчиво по ней шли, отражаясь в начищенной и грохочущей меди. Перекрывая оркестр криком «Поберегись!», катили тележки грузчики.

Остальных граждан из общих и плацкартных вагонов не выпускали на платформу, и они покорно из окон разглядывали расфуфыренное шествие. Постепенно перрон пустел. Последним шел, озираясь, Моня. За ним вез на тележке багаж носильщик, и тут же следом дворники в брезентовых фартуках сворачивали дорожку, а оставшиеся без дела милиционеры в белых касках убегали строиться.

На площади у Белорусского уже бушевал митинг.

К Моне подлетел молодой очкарик в огромном кепи и клетчатых гетрах. В руках он держал блокнот и карандаш.

– Вы тоже из делегации? – закричал он, находясь в двух шагах от Мони.

– Нет, – испуганно ответил Моня. – Я из Бруклина, точнее из Квинса.

– Я корреспондент «Красной нови»…

– Чего красной? – не расслышал из-за марша лейб-гвардии Кекскольмского полка Моня.

– Ну «Новь», журнал такой. А Бруклин – это Италия?

– Нет, Америка.

Корреспондент скосил глаза на Монины чемоданы.

– Миллионер? – прокричал он сквозь грохот меди.

– Скорее, нищий, – подумав, проорал в ответ Моня.

Молодой человек в кепи понимающе усмехнулся.

– Я думал, вы с Горьким!

– Нет, я уже давно не с ним, – признался Моня на ходу.

– Так вы были с ним знакомы?

– Был.

– Близко?

– Достаточно.

– Расскажите, – корреспондент взял наизготовку блокнот и зачем-то лизнул кончик химического карандаша, отчего у него сделался синим язык.

– Мне Горький поручил выбить в Америке его гонорары… – Моня не успел договорить, как два плечистых парня пристроились к нему с двух сторон, оставив позади корчившегося корреспондента, получившего незаметный, но чувствительный удар по печени.

– Моисей Соломонович?! – вопросительно-утвердительно сказал тот, что был постарше. – Мы из Наркоминдела, и нам поручено вас встретить.

Они уже выходили из темного прохладного вокзального зала на солнечную, восторженно орущую площадь, полную людей.

– Что происходит? – спросил Моня.

– Алексей Максимович вернулся, – сообщил тот, что постарше. – Может, даже насовсем, – многозначительно добавил он, глядя вдаль. – Решил, что хватит на чужбине страдать, на родине жизнь все же получше…

– Любая монета имеет аверс и реверс, – заметил Моня.

– Чего? – то ли не расслышал, то ли не понял собеседник.

Они обходили беснующуюся вокруг пустой трибуны толпу. Даже вышедший строем из вокзала оркестр было еле слышно.

Молодой сотрудник догнал носильщика, и они помчались куда-то вбок.

– Ваши баулы сейчас отвезут на снятую для вас квартиру, а мы с вами поедем в нашу главную контору за назначением, – сообщил Моне сопровождающий, подводя его к небольшому автомобилю. Когда они усаживались, сзади будто разорвалась бомба. Это означало, что на деревянную трибуну взошел уставший от Италии Горький.

В то время как Моню везли в неведомую ему контору, в негусто заселенной коммуналке на Арбате Фима собрал будущих соседей своего друга детства на общей кухне, где уже гудел керогаз, на котором что-то кипело и булькало в закопченной кастрюле.

Фима уселся на табуретку, опершись спиной о кухонную раковину. Сзади из крана звонко капало. Перед опытным чекистом стояла, мягко говоря, очень пожилая дама в пенсне и телогрейке с обрезанными рукавами, из ворота которой выпирало жабо с камеей. Рядом с дамой переминался с ноги на ногу долговязый молодой человек с усиками и ярко выраженной кавказской внешностью, одетый в черкеску с узким наборным ремешком.

– Будем знакомиться, – объявил Фима. – Я ваш куратор, называйте меня Захаром Захаровичем.

– Может, лучше Абрамом Абрамовичем? – слегка брезгливо прогнусавила дама.

– Будете умничать, переедете с Арбата в лучшем случае в Кустанай.

Дама оскорбленно поджала губы.

– Значит, вы, Даля Казимировна Грибаускайте, машинистка в Наркоминделе, в прошлом дворянка, закончившая Смольный институт. Свободно говорите на французском, немецком, английском…

– …и на итальянском…

– …На итальянском, отлично. Правда, клиент им не пользуется. Вы, – Фима обратился к молодому человеку, – Восканян Гурам Арташесович, родом из Баку, отец бухгалтер «Азнефти», заканчиваете Промакадемию, специальность экономист, готовите себя к стройкам социализма…

– …коммунизма! – поправил студент.

– Поживем – посмотрим, что получится, – глубокомысленно заметил Фима. – Теперь слушайте меня внимательно. Ваше оперативное задание – наблюдать за новым жильцом. Человек он немолодой и не очень общительный. Лезть к нему в душу не надо, лучше спрашивать совета, – Фима повернулся от будущего строителя коммунизма к даме с поджатыми губами. – Или намекать на нынешнее отсутствие благородных людей. Вам это сделать будет совсем нетрудно, – Фима пристально посмотрел на камею.

– Главное, – он поднял указательный палец правой руки к потолку, а безымянным пальцем левой заткнул капающий за спиной кран, – отмечать неожиданные отлучки и тут же сообщать о них по телефону 22–22, который даже склеротик не забудет. – Фима перевел взгляд с камеи на пенсне. – Для этого сюда провели аппарат, а не для болтовни на итальянском с подругой-смолянкой…

– Позвольте, – возмутилась дама, – меня в ВЧК Феликс Эдмундович пригласил в восемнадцатом, вы еще в хедер не ходили, когда мы с ним вместе работали…

– Хедер – это что? – удивился юноша.

– Школа при синагоге, – спокойно объяснил Фима и тем же тоном продолжил: – Мадам, когда вы отдавались на письменном столе нашему незабвенному руководителю, я брал уроки в Париже в Академии изящных искусств. И попрошу вас, старая блядь, не мешать мне ставить задачу государственной важности секретным сотрудникам, – заорал он.

Сопровождающий, он же встречающий на вокзале, долго вел Моню по коридорам, где не было окон, только двери с цифрами. Наконец он остановился у одной из них и постучал. В ответ на невнятный крик сопровождающий открыл дверь, пропустив в нее Моню, а сам остался снаружи.

Моня огляделся. В аскетически обставленном, можно сказать, пустом кабинете стояло всего два стола. За одним расположился крепкий пухлогубый блондин в летней тенниске, по виду стажер. Над его столом висел портрет Ягоды. Напротив него в офицерской форме сидел прямо на столешнице в позе лотоса маленький смуглый сотрудник. За его головой Моня разглядел портрет Сталина. Окно размером почти во всю стену на три