25 декабря 1849 года Достоевского и еще двух осужденных заковали в кандалы и отправили из Петербурга. Дорога была нелегкой, везли их в открытых санях, и, несмотря на теплую одежду, за 10 часов пути они успевали основательно замерзнуть. Писатель потом вспоминал: «Я промерзал до сердца и едва мог отогреваться потом в теплых комнатах». В больших городах арестованных оставляли на ночлег. В Шлиссельбурге их наконец пересадили из открытых саней в закрытые. В Тобольске по пути на омскую каторгу Ф.М. Достоевский встретился с женами декабристов Н.Д. Фонвизиной, Ж.А. Муравьевой, П.Е. Анненковой. Н.Д. Фонвизина подарила ему Евангелие, в котором между страницами были десять рублей. «Они благословили нас в новый путь, перекрестили и каждого оделили Евангелием – единственная книга, позволенная в остроге. Четыре года пролежала она под моей подушкой в каторге. Я читал ее иногда и читал другим». Эту книгу он берег всю жизнь, неоднократно обращался к ней в сложных ситуациях и ежедневно делал пометки на ее полях. Начиная с прибытия в Тобольск бытие и творчество писателя отражены в этих записях.

Хочется отметить один показательный случай, произошедший в Тобольске. Петрашевец И.Л. Ястржембский был осужден так же, как и Федор Михайлович, только Достоевского определили в Омский острог, а его товарища – на Екатерининский винокуренный завод. Но до Тобольска они ехали вместе и пробыли там на пересыльном дворе почти неделю. Когда Ястржембский оказался в холодной, темной камере и их от уголовников отделяла лишь тонкая перегородка, выдержка ему отказала, и он решился на самоубийство, о котором уже задумывался ранее. От этого страшного шага его спас Достоевский. «В дружеской беседе мы провели большую часть ночи… Я отказался от всякого крайнего решения»[41]. Несмотря на свои непростые переживания, Федор Михайлович был отзывчив на помощь другим.

А впереди были четыре года каторги, затем более пяти лет службы в Семипалатинске. Возвратиться в Петербург ему удалось только через десять лет, совсем другим человеком.

Вряд ли нужно говорить, что каторжная жизнь – жизнь тяжелая. Видел Достоевский там немало. «Вошел сторож, тупо посмотрел на мертвеца и отправился к фельдшеру. Фельдшер… быстрыми шагами, ступая громко по притихшей палате, подошел к покойнику и с каким-то особенно развязным видом, как будто нарочно выдуманным для этого случая, взял его за пульс, пощупал, махнул рукой и вышел…»[42]

Каторга как отдельный вид искусства

Один убил по бродяжничеству, осаждаемый целым полком сыщиков, защищая свою свободу, жизнь, нередко умирая от голодной смерти; а другой режет маленьких детей из удовольствия резать, чувствовать на своих руках их теплую кровь, насладиться их страхом, их последним голубиным трепетом под самым ножом. И что же? И тот и другой поступают в ту же каторгу.

Ф.М. Достоевский

Каторжане. 1850-е

Неизвестный художник. Достоевский на каторге. 1850-е

Каторжанин в кандалах на отдыхе. 1850-е

К.П. Померанцев. Праздник Рождества в Мертвом доме. 1862

Предыдущая глава отличается краткостью. Таким способом мне хотелось подчеркнуть, что якобы важное политическое дело не стоило и выеденного яйца, акцентировать на нелепости обвинений, донести, что о самом процессе и рассказывать особо нечего. А вот последствия были тяжелы и губительны. Восемь месяцев следственных действий в казематах Петропавловской крепости, мнимая казнь, пятнадцать дней пути в мороз, и каторга. «Кругом снег, метель… впереди Сибирь и таинственная судьба в ней, назади все прошедшее»[43]. И этому стоит уделить существенно больше внимания. Тем паче, что, отбыв наказание, Достоевский написал и опубликовал повесть «Записки из мертвого дома». До него никто так откровенно не освещал жизнь каторжников.

Федор Михайлович прибыл в Омский каторжный острог в конце января 1850 года. Город Достоевскому не понравился. «Омск гадкий городишка. Деревьев почти нет. Летом зной и ветер с песком, зимой буран. Природы я не видел. Городишка грязный, военный и развратный в высшей степени», – так писал он своему брату после того, как покинул каторгу. Подобное описание вполне объяснимо, вряд ли может понравиться населенный пункт, где ты отбываешь наказание, и кроме того, у Достоевского не было возможности увидеть Омск в полной мере, он смотрел на него из «окон» острога. Встретили писателя на каторге крайне недружелюбно. «Ненависть к дворянам превосходит у них (каторжников. – Прим. авт.) все пределы, и потому нас, дворян, встретили они враждебно и со злобною радостью о нашем горе. Они бы нас съели, если б им дали». Из 162 арестантов только двенадцать были политическими, остальные отбывали сроки за убийства, разбой, воровство, причинение увечий и другое.

По прибытии на место Достоевский получил арестантскую робу, его обрили и надели кандалы. Брили всех: «…бродягам, срочным, гражданского и военного ведомства спереди полголовы от одного уха до другого, а всегдашним от затылка до лба полголовы с левой стороны»[44]. Делалось это для того, чтобы руководство острога сразу могло различить, к какой категории принадлежит человек: осужденных на какой-либо срок или на пожизненное отбывание. Кандалы сопровождали арестанта везде – работал ли он, шел ли мыться в баню, лежал ли больной в госпитале. Следы от них остались у писателя на всю жизнь. «Кандалы – одно шельмование, стыд и тягость физическая и нравственная»[45]. После двух лет каторги начальник острога подал прошение царю, чтобы за хорошее поведение Ф.М. Достоевскому сняли кандалы, но разрешения не последовало. Хочется привести на эту тему одно замечание, сделанное Достоевским, когда каторга осталась в прошлом и жизнь заиграла новыми красками. В 1862 году Федор Михайлович дал комментарий картине русского художника Валерия Якоби «Привал арестантов»: «Арестанты в кандалах, один даже натер себе рану в них, и все без надкандальников[46]. Будьте уверены, что не только несколько тысяч, но даже одной версты нельзя пройти без кожаных надкандальников, чтобы не стереть себе ногу. А на расстоянии одного этапа и без них можно натереть тело до костей. Между тем их нет. Вы, конечно, их забыли, а может быть, и не справились совершенно с действительностью». Вот такое суровое и справедливое замечание человека, который знает о кандалах не понаслышке. Ну а теперь вернемся к нашему повествованию.