class="p1">Федор Михайлович внешне не отличался от остальных каторжан. По воспоминаниям П.К. Мартьянова[47]: «Но сознанье безысходной, тяжкой своей доли как будто окаменяло его. Он был… малоподвижен и молчалив. Его бледное… лицо никогда не оживлялось улыбкой… взгляд имел угрюмый, сосредоточенный, неприятный, голову склонял наперед и глаза опускал в землю». Ф.М. Достоевский сторонился людей и мало с кем общался, даже с теми, кто старался облегчить его участь и помогал ему. И.И. Троицкий[48] трактовал подобное поведение припадками и расстроенностью нервной системы Федора Михайловича Достоевского. Врачи госпиталя не единожды помещали его в медицинское учреждение, чтобы он мог хотя бы немного прийти в себя. Там он получал отдых, сытный стол, чай и т. д. Даже писать Достоевский начал именно там, с разрешения И.И. Троицкого. А ведь это было самым страшным для Ф.М. Достоевского наказанием – запрет на писательство. Арестантам нельзя было иметь никаких письменных принадлежностей. Врачи госпиталя тайком приносили Достоевскому перо, чернила и листочки размером в одну восьмую часть тетрадного листа. И Федор Михайлович вел записи в «моей тетрадке каторжной» или, по-другому, «сибирской тетради», где фиксировал различные истории, диалоги, фольклорные моменты, свои наблюдения. Хранились листки тоже в медчасти у старшего фельдшера. Они в дальнейшем станут материалом для «Записок из Мертвого дома». Кстати, находясь в госпитале, Достоевский неоднократно ухаживал за людьми, наказанными шпицрутенами, и просил врачей относиться к ним с особой заботой и вниманием.
Но даже доброта лекарей не могла избавить Достоевского и других пациентов от царящей в госпитале атмосферы. В палате находилось 22 койки, там рядом друг с другом лежали чахоточные, психически нездоровые, венерические, после телесных наказаний и другие. А еще море клопов, засаленные, плохо пахнущие халаты, которые выдавались больным, тяжелый спертый воздух… И самое главное, смерть – сюда она приходила часто. Но даже тут арестантов не оставляли в покое. Регулярно приезжали следователи проверять тот или иной донос на тему: а не слишком ли хорошо живут каторжане, не послабляют ли им режим. Устраивали допросы и обыски. Однажды на заданный Ф.М. Достоевскому следователем вопрос, не делал ли он записей, находясь в остроге или госпитале, тот ответил: «Ничего не писал и не пишу, но материалы для будущих писаний собираю». – «Где же материалы эти находятся?» – «У меня в голове».
Ну а жили заключенные в переполненных казармах, в коих пол был настолько грязным, что запросто можно было поскользнуться и упасть. «Летом духота нестерпимая, зимою холод невыносимый… Спали мы на голых нарах, позволялась одна подушка…»[49] Одежда оставляла желать лучшего: некачественные полушубки не грели на морозе, сапоги имели «короткие голяшки»[50], что тоже не добавляло тепла. Меню арестантов не отличалось разнообразием: хлеб и щи, мяса в которых никогда не было видно, по праздникам – каша без масла, в пост – капуста с водой. В день на человека приходилось 9 копеек. На столь голодном пайке продержаться непросто, поэтому каждый кто как мог старался заработать. «Суди, можно ли было жить без денег, и если б не было денег, я бы непременно помер, и никто, никакой арестант такой жизни не вынес бы. Но всякий что-нибудь работает, продает и имеет копейку. Я пил чай и ел иногда свой кусок говядины, и это меня спасло»[51]. Конечно, острожники работали, и Ф.М. Достоевский не исключение. Писатель обжигал и толок алебастр. Суть процесса заключалась в том, что работники растапливали печь и клали в нее алебастр, а на следующий день после обжига раскладывали его по ящикам. И потом каждый арестант тяжелой колотушкой дробил алебастр в своем ящике. Кроме того, Достоевский в инженерной мастерской крутил большое точильное колесо, чистил снег на улицах города, штукатурил здания, работал на кирпичном заводе и т. д. Даже если вдруг его назначали по рекомендациям врачей или начальства на легкую работу, ему и там приходилось, как человеку неприспособленному, в несколько раз тяжелее. «Странно было бы требовать с человека, вполовину слабейшего силой и никогда не работавшего, того же урока (норма работы. – Прим. авт.), который задавался по положению настоящему работнику»[52].
В течение дня были постоянные конфликты, выяснения отношений, кражи, обыски со стороны начальства, регулярные побудки ночью. Здесь были клейменые лица, распухшие, истерзанные шпицрутенами[53] спины, невыносимая духота, всевозможные насекомые. Все делалось для того, чтобы запугать, сломать, оскотинить человека и заставить его забыть, что он вообще человек. «Те 4 года считаю я за время, в которое я был похоронен живой и зарыт в гробу… Это было страдание невыразимое, бесконечное, потому что всякий час, всякая минута тяготела как камень у меня на душе»[54].
Но тем не менее Достоевский не сломался, живя в жутких условиях, а наоборот, закалился и вынес из той поры замыслы своих шедевров. Хотя впоследствии он вспоминал: «Это был ад, тьма кромешная».
Надо отдать должное всем людям, пытавшимся облегчить жизнь Ф.М. Достоевского. Если взять во внимание, сколько имелось доносчиков, сколько плелось интриг и насколько такие люди рисковали своим положением, их участие становится еще более ценным. Я упоминала чуть ранее медицинский персонал острога, теперь стоит вспомнить имя Алексея Федоровича де Граве, коменданта Омской крепости. Достоевский не мог в «Записках из Мертвого дома», где он описывает происходящее на каторге, рассказать о послаблениях, которые ему оказывали, чтобы не подвести этих людей, но даже там он говорил, что «комендант был человек очень порядочный». Более того, в июле 1859 года Федор Михайлович, отбыв полный срок своей ссылки и получив разрешение жить в Твери, по пути из Семипалатинска нанес визит А.Ф. де Граве. А после смерти Федора Михайловича его жена А.Г. Достоевская нашла фотографию А.Ф. де Граве и хранила ее в фотоальбоме, что тоже говорило об особом отношении к этому человеку в семье Достоевских. Федор Михайлович говорил позже: «Если бы я не нашел здесь (на каторге. – Прим. авт.) людей, я бы погиб совершенно».
Четыре года тянулись бесконечно долго. Никогда не оставаясь один (в силу условий содержания), Достоевский постоянно переоценивал свое прошлое. «…Я пересматривал всю прошлую жизнь, перебирал все до последних мелочей, вдумывался в мое прошлое, судил себя неумолимо и строго и даже в иной час благословлял судьбу за то, что она послала мне это уединение, без которого не состоялся бы ни этот суд над собой, ни этот строгий пересмотр прежней жизни…» Там, в остроге, увидев много ужасных картин, узнав тех людей, о которых ранее знал только понаслышке, Ф.М. Достоевский разглядел под грубой маской оных силу
