Учителя поняли, что завуча идеологическая сторона не интересует, что внимание он акцентирует на усвоении материала, а потому раскрепощались и приводили в качестве доказательств доступные и понятные ученикам житейские примеры. Если преподавание было живым, интересным и увлекательным, урок мне нравился, если грамотным, но нудным и неинтересным, я оставалась недовольна. Исключением была учительница начальных классов Дарья Фёдоровна. Ходить на её уроки можно было каждый день – она не препятствовала.

Семилетняя школа в Зелёном Луге.

Нижний ряд справа налево: директор школы Иван Федосеевич Максачук, учительница русского языка А. С. Баглай, учитель труда Шандыба, учительница математики Александра Александровна, завуч школы А. А. Шнайдер, учительница немецкого языка Мария Трофимовна Максачук, учитель В. И. Бойко. Алтай. 1961

– Пожалуйста, прошу вас, – тихо говорила она и отправлялась вперёд, так что за нею надо было следовать.

Это была маленькая худенькая женщина, всегда серьёзная, молчаливая, редко улыбавшаяся, но удивительно добрая. Видимо, только эту доброту и чувствовали дети. Она не пыталась нравиться, занятия вела всегда одинаково спокойно, не повышая голоса.

На её уроках забывалось, что существуют эмоции и артистизм. Дети понимали её с полуслова, любили, уважали и слушали. Я тоже превращалась в слух и забывала делать записи. У Пащенко Марии Викторовны на первом месте были артистизм, живость и острота реакции ученика – у Дарьи Фёдоровны спокойная и далёкая от нудности размеренность. Это, думается, был тоже артистизм, но артистизм совсем другого свойства – скрытый, не бросающийся в глаза. Каждое её тихое слово отпечатывалось в мозгу и памяти, каждый её урок дисциплинировал.

Со временем я научилась и расписания составлять, и уроки анализировать. Единственное, чему так и не научилась, – приказывать. Когда директор на два-три дня уезжал и оставлял школу на меня, я терялась. Учителя, привыкшие к приказному тону, реагировали на мои «пожалуйста,» «прошу вас,» «будьте добры» несерьёзно и либо отказывались выполнять поручения, либо соглашались – думаю, больше из жалости. Я скрывала, что меня это задевает, но именно из-за этого решила не соглашаться больше на административную работу.

Привыкшая жить в постоянном цейтноте, я не находила, чем заняться в свободное время, и потому по просьбе Ивана Федосеевича взвалила на себя общественную работу старшей пионервожатой и работу пропагандиста. Когда же в школу заявился директор совхоза и попросил выручить (им нужен был редактор стенной газеты), отказать тоже не смогла: учительницу, имевшей уже маленьких внуков, нагружать неоплачиваемой работой, было стыдно.

Три общественные нагрузки – ноша тяжёлая, но выносимая. Когда же началась уборочная кампания, молодым учителям вменили в обязанность ещё и работу бригадного агитатора. Но всеобщее негодование вызвало решение сельского партийного бюро: после уроков учителя должны были работать ещё и на току. Не подчиниться было чревато последствиями, ибо означало несогласие с политикой партии. Грязные и уставшие, мы заявлялись домой далеко за полночь, наспех умывались и ложились, чтобы к восьми утра начать другую работу – занятия в школе. Это был уже не цейтнот, это был экстрим, который ничего, кроме вреда, обучению не приносил.

Большая часть коллектива жила в таком экстриме, и только хитрость Марии Трофимовны положила ему конец. Она убедила Ивана Федосеевича потребовать на партийном бюро, чтобы учителей заняли более близким для них делом – художественной самодеятельностью. Так мы освободились от тяжёлой ночной каторги и включились в приятные вечерние репетиции.

Заведующая клубом заказала хористам сценические костюмы: женщинам – длинные кремовые платья с короткими рукавами-«фонариками», отрезным лифом чуть ниже груди и большим вырезом; мужчинам – такого же цвета рубашки-косоворотки и чёрные брюки. Это красиво смотрелось со сцены. Я с каким-то парнем пела «Саратовские страдания» и неизменную песенку Стрекозы, которую принимали особенно тепло.

Репетиции принесли новые знакомства, а «сердцеед» села Степан, развлекая побасёнками, провожал домой и напрашивался на дружбу. Не реагируя на равнодушие, он под предлогом, что замёрз, напросился однажды в гости. Мы посидели.

– Почему ты всё молчишь?

– Тебя слушаю… – с языка едва не сорвалось: «С тобой скучно.»

– Ты… я тебе нравлюсь?

– Нравишься, но о любви не мечтай.

– Зачем тогда дружишь?

– Я? Дружу? С тобой?

– Ну да, меня все считают твоим женихом. А мы ещё ни разу не поцеловались.

– Знаешь, не в обиду, но… больше не провожай.

– Тебе неприятно?

– Да нет. Даже благодарна – возвращаюсь не в одиночестве.

– И только?

– Да.

– Меня это не устраивает, – и ушёл.

Теперь я возвращалась вечерами одна. Однажды услыхала чьи-то шаги, обернулась и попала в объятия Степана. Он крепко сжал меня и поцеловал. Первый в жизни поцелуй!.. Сколько о нём мечталось! И никаких приятных ощущений. Лишь подавленность и разочарование.

– Ты ничего не почувствовала?

– Я не люблю тебя.

– Может, полюбишь?

– Навряд ли…

– Можно, я по-прежнему буду провожать тебя?

– Как хочешь, если устраивает это.

Новый год коллектив отмечал в школе. На празднество пригласили всю сельскую элиту: директора, агронома, инженера, бухгалтера, медиков, заведующую клубом – не менее пятидесяти человек.

– А Степана? – напомнила Мария Трофимовна.

– Нет.

– Как нет? Вы же дружите!

– Мы не дружим. Он просто провожает меня.

– Но все будут парами!

– А я одна.

– Нехорошо… Ещё приревнуют…

– Значит, дома останусь.

– По отношению к коллективу это не совсем корректно – ты завуч.

– И что тогда делать?

– Что?! Уж теперь как есть!

В день пиршества столы истекали «молочными реками-кисельны-ми берегами». Огромный коллектив ел, пил, травил анекдоты и слаженно, будто долго репетировал, пел украинские песни, из которых особенно хорошо получалась «Мисяц на нэби.» Таких с размахом коллективных застолий больше в моей жизни не было.

В разгар пиршества заявился Степан.

– Кто его пригласил?

– Какая тебе разница! Мы решили, что вы поругались и вас надо помирить.

– Да не ругались мы! Просто, не люблю я его.

– Ну, ладно, не выгонять же!

Торжество нас не сблизило, но он по-прежнему продолжал оставаться моим провожатым – альтернативы не было.

По четвергам в школе проводились политзанятия – вначале Иваном Федосеевичем, затем он перепоручил их мне. Подневольное бремя тяготило: в политике многое не поддавалось логическому осмыслению, и выше троек в школе оценки по истории поднимались у меня редко. Когда на политзанятие потянулись убелённые сединами коммунисты, хотелось сослаться на недомогание, но участия в политике было не избежать.

Я вышла в переполненный зал. Мужчины недоверчиво косились на «пионервожатую» и интересовались, где директор.

– Политзанятие проведу сегодня я, завуч школы, зовут меня, – и представилась.

– Завуч? Уж больно молода!

– Посмотрим,