В сборнике «Остановка в пустыне» истории любви к М. Б. (как обозначает Бродский объект дедикации) посвящен раздел из шестнадцати стихотворений под названием «Anno Domini» – по имени стихотворения, написанного в январе 1968 года и содержащего пропущенное через античный код наиболее буквальное среди текстов раздела описание ситуации:

И я, писатель, повидавший свет,

пересекавший на осле экватор,

смотрю в окно на спящие холмы

и думаю о сходстве наших бед:

его не хочет видеть Император,

меня – мой сын и Цинтия.

Все созданные после (условно) «счастливого» периода 1962–1965 годов стихотворения раздела (начиная с «манифеста» расставания – стихотворения июня 1967 года «Отказом от скорбного перечня – жест…» – до написанного в 1968-м «итогового» «Шесть лет спустя») объединены топикой несчастной любви – мотивами измены, лжи, разлуки. В хронологически (но не композиционно) последнем тексте раздела – «Дидона и Эней» (1969) – уход (от) любимой может быть понят и как «освобождение»[975].

Психологическая подоплека окончательно разрешившейся в конце 1967 года любовной драмы Бродского, фактологическая канва которой хорошо известна, реконструируется – помимо существующей пристрастной мемуаристики участников[976] – и из «первых рук». Летом 1966 года Бродский встретился с настоятелем костела в Судерве (селе близ Вильнюса) ксендзом Адольфом Трусевичем. По позднейшим воспоминаниям Трусевича, во время разговора Бродский, посетивший костел с Катилюсами и Томасом Венцловой,

<…> знак подал, чтобы все вышли, чтобы оставили его наедине со мной. И говорит, что хотел бы со мной как со священником поговорить. Жду, о чем пойдет речь. А он вот что говорит. Представьте себе мужа, которого оставила жена. И пошла своей дорогой. А тут мужа забирают в тюрьму, и женщина тогда возвращается и передачи ему в тюрьму носит. Бродский меня и спрашивает: вот муж вышел из тюрьмы и что с такой женщиной делать?

Я отвечаю: проше пана, говорю как ксендз, если человек раскаивается в своем грехе, чистосердечно стремится исправиться и исповедуется, я не в праве отказать ему в отпущении грехов. Именем Господа Бога я должен сказать: твои грехи отпущены, Господь тебя прощает.

А Бродский говорит: ну хорошо, это Господь Бог, это ксендз. А муж с такой женой как может жить? Как жить? Я отвечаю: вы знаете, на треснувшем кувшине, склеенном, навсегда остается след. И трудно выбросить из памяти то, что было. Но надо как-то жить, ведь не всегда и этот муж в порядке.

А пока он говорил, полностью изменился в лице. В глазах прямо слезы, и весь такой взволнованный. Тут я и понял, что ты, наверно, о своей жизни говоришь[977].

Среди ленинградских бумаг Бродского список стихотворений, составивших раздел «Anno Domini», сохранился под названием «Love 1»[978]. Числительное в названии может быть истолковано как указывающее одновременно и на первостепенную значимость описываемых в стихах отношений, и на их количество (порядок).

2 июня 1972 года, за два дня до выезда из СССР, Бродский сказал Томасу Венцлове: «Донжуанский список я тоже составил: примерно восемьдесят дам»[979]. После 1967 года существенное значение в этом списке приобретают иностранки – с ними оказываются связаны наиболее значимые для биографии (и творчества) Бродского отношения.

14

Как уже отмечалось, с 1920-х годов в советской повседневности все связанное с миром по ту сторону государственной границы, а особенно по ту сторону границы «социалистического лагеря» (после Второй мировой войны) подвергалось (как привлекавшая внимание редкость) дополнительной семиотизации. Это касалось как предметов заграничного вещного мира, так и собственно представителей других государств. Причастность к миру «заграницы», будь то во внешнем облике (одежда) или в живом общении с иностранцами, была частью своеобразного комплекса инаковости, который резко отличал Бродского от «рядового» советского человека и в этом качестве им, несомненно, культивировался.

Диапазон и характер привлекаемого этим комплексом внимания мог быть достаточно широк – от дружески-иронического («столь живо общался с англичанками, что получил прозвище „Англосекс“»[980]) до демонстративно-враждебного (наружное наблюдение со стороны КГБ[981]). В любом случае функция этого сознательно конструируемого комплекса заключалась для Бродского в педалировании своей внешней и внутренней отдельности от советского социума – как необходимой составляющей стратегии получения «независимости» от советских ограничений, принятой им с самого начала литературной карьеры. Мы уже упоминали, что к концу 1960-х стало ясно: одним из решающих в достижении этой цели тактических ходов является брак с иностранкой.

«Женитьба на иностранке теперь у него частая тема», – вспоминала 1971–1972 годы Эллендея Проффер[982].

23 апреля 1967 года на дне рождения актера Льва Прыгунова в Москве Бродский познакомился с французским историком искусства Вероникой Шильц, преподававшей в МГУ[983]. Отношения Бродского и Шильц развивались весной–летом 1967 года, параллельно кризису между Бродским и Мариной Басмановой, и в январе 1968 года (примерно через два месяца после окончательного расставания с Басмановой) стали включать в себя матримониальные планы со стороны поэта[984]. Своего рода знаком этого «параллелизма» было включение Бродским в объединенный темой романа с «М. Б.» цикл «Anno Domini» (в сборнике «Остановка в пустыне») стихотворения осени 1967 года «Postscriptum» («Как жаль, что тем, чем стало для меня…»), которое он в конце ноября преподнес Шильц к будущему дню рождения (23 декабря). В нем, по словам автора, описываются попытки лирического героя соединиться с покинувшей Россию возлюбленной по телефону-автомату[985].

Весной 1968 года в Ленинград на шесть недель по исследовательскому гранту Британского совета приехала сотрудница Лондонского университета Фейт Вигзелл, занимавшаяся древнерусской литературой. Ранее, в 1963–1964 годах, она уже училась в Ленинграде и познакомилась тогда с Дианой Абаевой и ее друзьями – семейством Катилюс, Рамунасом и Элей. В 1966 году Катилюсы встретились с Бродским в Литве и продолжили часто общаться в Ленинграде, куда окончательно переехали в том же году. В их комнате в коммунальной квартире на углу улиц Чайковского и Чернышевского в марте 1968 года Бродский впервые увидел Вигзелл[986]. Отражением их отношений стали посвящение «F. W.» стихотворений Бродского 1968 года «Самолет летит