Единственно, что осталось Сонечке, – серые рысаки. На них Василий Карпович еще отпускал ее покататься, доверяя не столько ей, а Алешке, верному свидетелю всей истории. Шло время, а поток судьбы нес эту пару, не давая в руки никакого компромисса. Хочешь не хочешь, а выход один: законный брак.

Прошла зима, пришла весна. Василий Карпович как будто несколько отдышался, а главное, стал выползать из него человек привычки, он свыкся с положением, но Сонечке от этого легче не было. Он не верил ни одному ее слову, да она и врала постоянно, денег ей не отпускалось не то что на белила, к которым она была так привычна, – на зубной порошок еле хватало. Люди отшатнулись, да близких и не было, а свои отворачивались с брезгливостью, как от грязного места. Оставался все тот же неизменный Василий Васильевич; ну да Сергей Васильевич. Тот особенно брезглив никогда не был, он даже приударил за «Сонькой», а с другой стороны, осведомлял Веру Карповну, любопытство которой не могло быть запрыскано пеной ее презрения.

Пошло дело к свадьбе, а тут подъехал из Кяхты молодой Никон Молчанов. Приближался торжественный день, и не знаю почему, но к венчанию Василий Карпович выехал с нашей квартиры, и мне пришлось ехать с ним в карете. По дороге он обратился ко мне и говорит: «Как я не люблю венчаться». В этих немногих словах высказалось все, что накопилось в нем. Венчание было, кажется, в коммерческом училище, после приехали к нам. Из посторонних был только Никон Молчанов, а из своих – я, Сергей Васильевич и Василий Васильевич. И больше никого.

Но что переменилось? Положение Сонечки стало только хуже. В «квартире для блондинки» она чувствовала все-таки, что есть у нее угол, что тут она хозяйка. После же свадьбы молодая чета перебралась в нижний этаж милютинского дома и попала под негласный надзор всей семьи. Маменька ее обладала хорошими средствами, также и дети ее обладали своими, в числе которых были и деньги Софии Алексеевны. Не особенно много, но года через два она получила тысяч 20. Василий Карпович отнял их у нее, продолжая держать ее на тугих вожжах, отпускал на личные расходы по трешнику, по пятерке.

Денежная сторона осталась все та же, но теперь еще прибавилась неизбежная близость целой группы беспощадно недоброжелательных людей. Через прислугу Франциска Ивановна, конечно, знала каждый шаг Сонечки, каждый шаг обсуждался общим собранием членов семьи, жившей своей жизнью, вылившейся в форму благообразия, культурности и порядка. Я лично никогда не относился плохо к Сонечке. Я не допытывался, хороша ли она или плоха, со мной она всегда была мила и прилична, но должен сказать, что не желал бы быть в ее положении.

Анна Алоизовна, как самый мягкий из всех членов семьи, пожалуй, и подошла бы к Софии Алексеевне, но остальные фыркали, особенно старая дева Франциска Ивановна. С другой же стороны, любовь матери была глубоко уязвлена тем, что Сонечка отняла ее любимого сына, сделала то, что он хворает и несчастлив, чего не могла простить ей. Словом, мирное жительство в Милютинском переулке кончилось, и для жевания и переживания старых галош появилась бесконечная тема. Состояние же здоровья Василия Карповича было настолько нехорошо, что он больше лежал в халате с припадками астмы.

Тем временем у Боткиных надумали устроить бал. Не знаю, какая укусила их муха, но бал ожидался на старинный фасон. Ожидался съезд всей Москвы, Шапошниковы и мы заблаговременно получили пригласительные билеты, сама Аннета приезжала приглашать и сделала с той же целью визит и Василию Карповичу. Положение было критическое, нужно было шить платья – где? у кого? Шли глубокомысленные обсуждения и сошлись на Войткевич, постоянной портнихе Ю. И. Смолиной.

Вере Карповне было сооружено какое-то легкое платье цвета голубоватого пепла с фиалками. Сонечке было заказано розовое серебристое. Розового она не хотела, против фасона протестовала, но ничего не могло помочь: так было решено на семейном совете, а она не могла знать, как должно быть одетой в таком доме, как Боткины, и была угроза остаться и без этого платья, пришлось согласиться. Она впорхнула, как легкая бабочка под тяжеловесным контролем Веры Карповны. Супруг был нездоров. Карп Кондратьевич трепетал за невероятную изворотливость глаз своей бэль филль[201]. А она и действительно была прелестна: прическа, платье, все было ей к лицу. На пудру были отпущены деньги, но была ли пудра на щеках, теперь установить было трудно, только цвет лица был премил. Ну а пробки-то во всяком доме валялись, и от употребления их не могла отучить ее никакая скаредность Василия Карповича. А темные брови при очень светлых волосах – ведь это так красиво. Словом, Сонечка произвела впечатление, и за ней потянулся хвост представленной ей молодежи, а возможно, что нашлись и такие, которые имели общие воспоминания по парку.

Словом, установить теперь уж многого нельзя, только одно мне ясно, что стоило пройти через зимний сад, как попадал в коридор, обратившийся в настоящий тропический лес, а «за тем да за лесочком» начинались апартаменты Анны Петровны, обращенные целиком в роскошнейший сад, под тенью которого расположился настоящий рай Магомета: были устроены закутки и уголки, и всюду лилось шампанское, а в буфете красовались целые бочонки с остендскими устрицами, зернистой икрой – словом, теперь по нашему голодному положению, лучше и не растравлять аппетита. Одно могу сказать, что бал был устроен мастерски, денег истрачено было море, и мне больше не приходилось бывать на более роскошном представлении, чем это. Словом, ешь, пей и веселись душа!

Сонечкина же душа уж давно была оторвана от всех радостей житейских. Все эти заманчивые вещи она уж изведала, но с замужеством все это ушло в даль воспоминаний, а ей едва ли было в это время 20–21 год. Будущее сулило не лучшее, и трудно было удержаться, чтобы не использовать момента по поговорке «миг, да мой». Она по ее любимому выражению «плевать я хочу» в сопровождении своего «хвоста» впорхнула в этот рай. Но что тут