Его жена, толстая и энергичная «Григориха», иначе Екатерина Григорьевна, держала супруга строго: если голос его был слышен по всему заводу, то ее звонкий голос несся и из конторы, и по всему конторскому двору. Не знаю, кого больше боялись на заводе – ее или ее супруга. Она вела целое большое хозяйство, разводя кур, индюшек, гусей, уток и свиней. Молоко было такое, что, кажется, в сметане ложка стоять могла. Весь завод был на хозяйских харчах, всевозможных отбросов было масса, а преимущественно было много хлебных. На этих-то хлебах и вырастали такие утки, что и руанские им не годились в подметки. Такой птицы, какую мы изводили в течение всей зимы, потом уж есть не приходилось.

Дети у Лениных родились постоянно, но постоянно и умирали. Однажды «Григориха» отправилась на погреб одна, а вернулась с ребенком, появившимся у нее, пока она лазила туда. Родился наконец сынок Андрюша, которого они страшно любили. Было ему лет шесть, когда он поймал дизентерию. Мальчика еще можно было бы спасти, но маменька в любви своей к нему не удержалась и дала ему апельсинчик. Ну, конечно, мальчик и умер, к великому их горю.

Все-таки дочки три выжили после такого воспитания, но сошли с моего горизонта, повыходив замуж. На одной свадьбе был я с женой и Сырейщиковыми, ездили в Мытищи на тройке. По такой причине наши барыни разрядились по-московски, и потом «Григориха» выражала по этому поводу свое удовольствие и удивление по части жениных и Надиных бриллиантов. Я уверен, что Ленин любил нас, но по-своему, по-мужицки. Человек он был самодержавный, и понятно, что наша братия сильно мешала ему, и он относился к нам с пренебрежением. Леничка наша постоянно получала от «Григорихи» произведения их олонецкого искусства в виде строченых полотенец, или кружев, или что-нибудь в этом роде. Я же больше всего любил «тряпки». Они делались из земляники или других ягод, которые давились и обращались посредством сушения в род «тряпок» толщиной в толстый холст, присылались и просто сушеные ягоды – это тоже было вкусно, но «тряпки» были интересней.

Бывали у нас в те времена забастовки, только ходили они под другим названием. Останавливали обычно работу порядовщики, то есть люди, делавшие сырой кирпич. Обычно работали они в одной рубахе, а то и без нее. Работа была трудная, вся глина переминалась ими посредством ног. Вечно в грязи, заклеенные глиной, они вдруг разом решали, что цена, по которой они работают, мала, и ложились около своих изб на животы. Начинались переговоры; контора упиралась, они тоже не сдавались. Проходило дня три, иногда и неделя, находился компромисс, и работа начиналась опять. Такие забастовки случались одновременно на всех подмосковных заводах, так как цены всюду платились одни и те же. Но когда завелись сетунские заводы, то бастовал либо наш, либо тот, так как рабочие знали, что решение одного завода будет проведено и на другом.

Однажды забастовка приняла особо затяжной характер, рабочие приперли к новой даче, где были большие газоны. Не подходя близко к дому, они по своей привычке в таких случаях полегли на животы и лежат. Что было с ними делать. Лежат себе и только. Тогда Михаилу Васильевичу пришла в голову блестящая мысль: он решил сыграть с ними «на орла». Ребята разом согласились: если пятачок упадет «орлом» кверху, будет по-нашему, если «решкой», то есть обратной стороной, то по-ихнему. Взвился пятак и упал. Чья взяла – уж не помню, только на другой день весь завод заработал. Каких-нибудь эксцессов или ломки станков – ничего не бывало, эти недоразумения улаживались домашним способом. Хотя урядники и становые были бы рады пустить в ход свои меры.

Особенно большое болото было у нас Бобяковское, близ Троицы, было Жуковское в стороне Райков и еще одно где-то близ Хотькова, но оно, кажется, не разрабатывалось. Бывал я и на том и другом болоте – и не дай бог, в каких условиях работали люди! Сырость, комары, вечно мокрые, в торфяной грязи. Правда, работа продолжалась только три месяца в году, как и работа порядовщиков, но трудно приходилось людям. Не диво было, если в среде их свирепствовала малярия, а заработок этих людей бывал в лучшем случае 100 рублей в лето.

Пара серых

Я уже упоминал, что Василий Васильевич [Челноков] по купеческой части сделался сладким другом Василия Карповича [Шапошникова], когда Василий Карпович добрался до отцовских денег, что производилось систематически посредством длиннейших разговоров в зале, где они ходили часами из угла в угол. Разговоры эти имели вид мирных бесед, но на самом деле Карп Кондратьевич не намеревался с бухты-барахты расстаться со своими капиталами, и если уступал Василию Карповичу, то лишь благодаря длительному натиску, который сынок вел на отца. Последствием этих ежедневных многочасовых разговоров оказалось, что редкое недвижимое имущество на Варварке, принадлежавшее Карпу и Валентину Кондратьевичам, было продано, а взамен его куплен бочковский дом в Каретном Ряду.

Дом был большой, очень старый, населенный в большинстве случаев разным легкомысленным дамским персоналом. Вася взялся управлять этим домом и попал как заяц в капусту. Тут были и блондинки, и брюнетки, и всяких оттенков веселые особы, и Василий Васильевич чувствовал себя как сыр в масле, отделывая старый дом под цвет волос квартиранток. Обладая большим вкусом, он достигал чудесных результатов, дамы носили его на руках, а во сколько ремонт обходился Карпу Кондратьевичу – об этом разговора не было. Однажды я заехал к нему в дом и нашел его чрезвычайно озабоченным. Я спрашиваю: «Что такое?» – «Разве не видишь, отделываю квартиру под блондинку». И правда, перед ним лежали груды образцов для обоев, материи, трафареты. Словом, я попал не вовремя, он очень был озабочен, и мне бросилось в глаза, что блондинка-то должна быть особенная, так как материалы, бывшие перед ним, были особенно хорошие, да и самая квартира была лучшая в доме. Что за притча? Но в этом доме могло всего случиться, и я уехал.

Потом уж он мне объяснил, в чем дело. Василий Карпович завел себе пару серых, кругломордого Алешку-кучера,