он любил, чтобы показать себя в парке наравне с московскими богачами, пением занимался потому, что мало кто этим занимался и в случае чего мог этим порисоваться – рисовка была во всем его существе. Черствый, эгоистический, себялюбивый до высших ступеней, какие люди могут занимать в этих особенных качествах, он мог облестить вниманием, любезностью, предупредительностью человека, который был ему нужен, а в минуту минования этой нужды он уж переставал замечать его. Словом, Василий Карпович жил показной стороной жизни, не воспринимая от жизни никаких радостей, даже и деньги, к которым он стремился, должны были служить только для этого.
В домашней жизни ему ничего не было нужно. Искусство, природа, люди для него не существовали. Может быть, каверзная литература на манер Вольтера или Щедрина, как «История одного города», его занимала с точки зрения остроумия и каверзности подобных произведений. Кроме всего, Василий Карпович был человек не привязанностей, а человек привычки. К чему он привыкал, должно было быть при нем, а что это было – рваный халат, жена, строившая ему вечно рога, – все равно.
Впоследствии он окружил себя певцами театра Солодовникова и вообще людьми музыкального мира. Как будто этим Василий Карпович действительно увлекался, но и тут сказывалась его особенность. У него не бывали крупные силы этого мира. Он окружал себя посредственностями, лаская и льстя им, и между ними играл роль мецената, перед которым те лобызили. В своей большой зале он устраивал концерты, приглашая гостей из среды, где он мог рисоваться. Играя роль амфитриона, угощал публику русским шампанским. Словом, всюду и везде показная сторона и какой-то самообман. Разве люди из самой бедной среды могли принять его за барина. Мы же, хорошо знавшие его, знали, чего все это стоит, и так к этому и относились, конечно не подчеркивая.
В то время, когда Миша и Лиза шли по пути к их браку, конечно, физиономия Василия Карповича еще не обрисовалась, он еще был молод, а обрисовка его фигуры происходила в течение многих лет, которые нам пришлось провести вместе. У Василия Карповича привязанностей и дружбы в жизни никогда и ни к кому не было. Если он и сближался с кем-нибудь, то в молодых годах это выразилось в его отношениях к трем моим братьям, но и это, по-моему, зиждилось на расчете. Сергей Васильевич, обладая редкой памятью, был всегда интересным собеседником; Михаил Васильевич, волею судеб сделавшийся деловым человеком, был ему нужен по этой части. В период, когда, как и всем, и ему пришло время вести легкий образ жизни, лучшим другом у него оказался Василий Васильевич. До поры до времени я ему не мог быть пригоден и оставался незамеченным.
Петр Карпович рос под впечатлением неотразимости старшего брата: ограниченный, некрасивый, маленького роста, он вырос рабом старшего брата без всяких наклонностей к чему-либо, что не касалось его тела и кармана. Да и на карманные дела он смотрел глазами брата, вкладывавшего в него свои соображения, а Петр Карпович, как заряженный пистолет, палил, не думая, хорошо или плохо он делает. Братец же всегда оставался чист.
Единственно, кто в их семье имел некоторые общие качества с Василием Карповичем, была Вера Карповна. Здоровье у нее было тоже слабое. Она перенесла, кажется, все тяжелые болезни, какие только бывают у людей. Была худа как щепка, обладала некрасивой походкой, во время которой сильно махала руками, благодаря чему на ходу как-то вертела плечами. Лицом имела сходство с отцом, и единственно, что было у нее красиво, – это глаза. Голова у нее была умная и уж в Болышеве [Вера Карповна] получила прозвище «министра», хотя в нашей компании не было привычек давать друг другу прозвища.
Главное и основное качество этой «умной головы» был эгоизм, который и руководил ею в течение ее жизни, давая направление и характер всем ее поступкам. Она могла казаться и дружески расположенной, и доброжелательной, и доброй, и веселой, и чем хочешь, смотря по тому, как ее эгоистически направленный ум ей прикажет. Будучи тоже человеком музыкальным, она много занималась музыкой; не окончив гимназию, она самообразовала себя чтением. Привязанность ее в конце концов вылилась вся на брата Сергея, а дружеские чувства проявились лишь к одной Юлии Ивановне Смолиной, несчастной дочери Ивана Григорьевича Смолина.
Надя росла хорошеньким ребенком с больной ножкой, были у нее какие-то нарывы, чуть ли не туберкулезного характера. Умом старших сестер она не обладала, была просто милая девочка, вышедшая лет 18 замуж за приятеля нашего, Димитрия Петровича Сырейщикова.
Лиза[193] из всей этой семьи была особенная и, как мне кажется, в семье своей она до замужества была как бы чужая. Всегда скромная, на вид сдержанная Лиза обладала натурой страстной. Не желая для себя много, она рада была отдать себя на служение человечеству. Умная, вздумчивая, она сделалась достойным спутником на путях брата Михаила Васильевича. Но как женщина часто в заступничестве за страждущее человечество увлекала его в действия, в которые как мужчине ему бы идти не хотелось. Неудержимая натура Елизаветы Карповны влекла ее вперед, она выступала на борьбу с несправедливостью и за человечество, самостоятельно, лишь в безысходных случаях привлекая мужа на помощь.
Собственно, эти две сестры – Елизавета Карповна и Вера Карповна – как бы восстановляли теток своих, Надежду Кондратьевну [Боткину] и Веру Кондратьевну [Ильину], только в дополненном и исправленном виде. Если бы Елизавете Карповне не было суждено судьбой стать на путь семейной жизни, из нее мог бы получиться тип монашенки-аскета и пламенной проповедницы свободы и права при условии полного самоотвержения на благо всему человечеству. Разница, лежавшая между Надеждой Кондратьевной и Елизаветой Карповной, заключалась в разности времени и условий, в которых они выросли и развились. Надежда Кондратьевна народилась во времена Николая I, когда об общественности и думать было нельзя, но зато к ее услугам были громадные боткинские средства, почему, не выходя из дома, она могла осуществлять помощь людям.
У Елизаветы Карповны таких средств не было, но зато она вращалась в кругу общественных деятелей, и по расширении деятельности мужа расширялось и ее поле деятельности. По времени и обстоятельствам деятельность ее менялась. Во времена революции 1905 года она обратила внимание на тюрьмы. В Москве она одевала и кормила несчастных кавказских революционеров, привозившихся в Москву в большие морозы в их легких южных одеждах и в том же виде переправлявшихся дальше. В это время она продала немногочисленные свои украшения.
Поселившись в Петербурге, когда Михаил Васильевич стал членом Государственной думы, она
