Глава шестая

Между конфликтом и компромиссом

Наш театр должен быть театром высокой гражданственности и тончайших человеческих психологических проникновений. Соединение этих двух свойств, которые мы должны в себе воспитывать, и даст возможность создать театр, отвечающий требованиям современности. Чем глубже мы научимся проникать в область человеческой психики, чем тоньше будут средства этого проникновения и чем ярче будут освещены они пафосом гражданственности, тем действеннее, интереснее, мощнее будет наше искусство. Мы должны стремиться превратить театр в лабораторию жизни человеческого духа.

Г. А. Товстоногов

28 мая 1965 года партийное начальство и аккредитованные оным критики, а также деятели культуры и «представители общественности» смотрели закрытую премьеру пьесы Леонида Зорина «Римская комедия», дабы решить дальнейшую судьбу спектакля. Пьеса ставилась одновременно двумя театрами: БДТ и Вахтанговским. И оба не имели на постановку разрешения цензуры. Московская премьера состоялась раньше и прошла благополучно, а БДТ досталось принять тяжелый удар партийных держиморд.

Зоринская комедия представляла историю взаимоотношений поэта-сатирика Диона с императором Домицианом. Честный и смелый Дион обличает творящиеся вокруг императора безобразия и попадает в ссылку. А через некоторое время свергают самого императора, которого в итоге прячет у себя Дион, остающийся верным низложенному правителю. Вернувшись к власти, Дион сперва вновь приближает к себе поэта-правдоруба, но вскоре устает от его правды, вновь отправляет его в ссылку и вновь окружает себя льстивыми пройдохами и подлецами. Речь персонажей при этом была современной, что усиливало возникающие ассоциации. Римские тоги едва ли могли прикрыть реальную эпоху, нравы которой с беспощадной остротой обнажались перед зрителями в исполнении лучших актеров театра: Лебедева, Стржельчика, Юрского, Шарко, Макаровой, Дорониной… Товстоногов назвал получившийся спектакль «актерским пиршеством», а Зорин «лучшей премьерой в своей жизни» и «товстоноговским чудом». На премьеру стремился попасть весь Ленинград. Это была одна из безусловных вершин гения Георгия Александровича и мастерства его труппы.

«Ассоциации есть, но нет аналогий» – таков был вердикт Сергея Михалкова, когда он прослушал пьесу еще лишь в авторском исполнении. Это внушало надежду, но… Аналогии не замедлили появиться. И какие! Партийная оппозиция, вчера еще упражнявшаяся в подхалимаже перед Хрущевым, свергла советского «императора», и это придало «Римской комедии» совсем особое звучание.

Актер Георгий Штиль вспоминает: «Товстоногов всегда искал и находил лучших художников, лучших композиторов. С Манделем он поставил “Римскую комедию” (я смотрел все репетиции). Доронина там играла Фурцеву, Лебедев – Хрущева, Стржельчик какого-то лауреата Ленинской премии, Юрский – опального поэта, которому ходу не дает власть. Нет-нет, впрямую об этом не говорилось, артисты ходили в тогах, но все понимали, о ком идет речь. Когда на спектакль явились 12 райкомовских работников, было не до шуток. На обсуждении первым выступил секретарь Петроградского райкома: “Как здорово! Потрясающе!” А их главный тут же на него матом: “Ты, твою мать…” – мы же все слушали за кулисами».

Когда просмотр завершился, не то случайно, не то нарочно технический персонал оставил включенным транслятор, и так выдворенные из зала актеры и все сотрудники театра могли услышать другое представление в жанре «сюр» – обсуждение «Римской комедии» собравшимися для одного «экспертами».

– У меня ужасное впечатление! – раздался партийно-женский голос.

– Такое ощущение, будто на сцене собрались люди, взялись за руки и расшатывают, расшатывают…

И загалдели-загалдели со всех сторон многоустно:

– Спектакль расшатывает!.. Расшатывает!.. Расшатывает!..

Один из разумных участников обсуждения по фамилии Павлов рискнул поинтересоваться:

– А что, собственно, расшатывает спектакль?

– Как что?! Советскую власть!

– Чего ж она стоит, если артисты, взявшись за руки, могут ее расшатать!

В атаку пошли представители «сознательного пролетариата»:

– Товарищ Товстоногов, вы давно были на Кировском заводе?

– Я вообще там никогда не был.

– Вот поэтому вы такие спектакли и ставите!

– Я представитель Выборгской стороны, если бы мои рабочие посмотрели это безобразие, они бы вас шапками закидали!

Георгий Александрович недоумевал:

– Я не очень понимаю, о чем идет речь. В столице нашей Родины, где аккредитованы посольства всех стран мира, в центре города, на Арбате, в Театре Вахтангова благополучно идет эта пьеса и пользуется зрительским успехом. Почему же вы нам запрещаете играть наш спектакль?

На это режиссеру ответил глава «экспертной комиссии» товарищ Толстиков:

– Мы не та инстанция, которая запрещает или разрешает. Вы сегодня услышали мнение четырехтысячной армии коммунистов города Ленинграда, а уж играть вам или не играть – это вопрос вашей совести. И пожалуйста, не путайте столицу нашей родины с городом Ленина, с городом трех революций.

Когда комиссия уходила, толпа народа стояла у кассы в ожидании открытия. Раздались крики:

– Так откроют кассу?! Будут билеты продаваться или нет?!

– Мы здесь не работаем, вопрос не к нам! – ответили чиновники.

Итак, формально спектакль запрещен не был, любимое детище предложили собственноручно зарезать отцу – Товстоногову. Во имя чего? Во имя театра. Во имя других постановок. Во имя труппы. Во имя грядущих заграничных гастролей в Лондон и Париж, которые так легко было отменить. Запретил же всесильный глава Ленинграда Григорий Романов поездку Товстоногова во Франкфурт-на-Майне, не поскупившись заплатить немцам неустойку.

Конечно, Георгий Александрович старался спасти спектакль, пытался получить так называемый ЛИТ (одобрение цензуры), даже вел переговоры с Романовым, который, надо полагать, упивался этой ситуацией и возможностью лишний раз продемонстрировать свою власть. Обещая раз за разом вернуться к непростому решению, хозяин города трех революций, конечно, не изменил его, оставив перед Товстоноговым иезуитский выбор: отменить собственный спектакль под давлением «армии коммунистов Ленинграда» или…

Георгий Александрович по натуре своей не был бунтарем. Он был созидателем, а потому более всего дорожил своим Домом, своей с таким трудом построенной театральной империей – БДТ. И рисковать им он не мог. «Римская комедия» была похоронена. Пленки с негативами фотографий спектакля Товстоногов замуровал в собственном кабинете, о чем никто не знал. Эту реликвию лишь в 2011 году случайно нашли при ремонте здания театра. Чего стоило режиссеру отказаться от любимого творения, трудно себе представить.

Леонид Зорин, который сам не мог сдержать слез в тот роковой день, вспоминал, что много лет спустя получил от Георгия Александровича письмо, в котором были строки: «Прошло 18 лет, рана не зарастает». Драматург тогда написал стихи памяти убитого спектакля:

Казалось, в небе свет погас,

А на земле цветы увяли.

Мой главный день, мой звездный час

Они палачески распяли.

Все не расстанусь