театрального института, воспитывающего актеров для всей страны; ну и, хотя не член партии, депутат Верховного Совета; наверняка, у меня есть еще несколько должностей – какие, в данный момент не могу вспомнить. Но зачем я все это перечисляю, говоря о дружбе? Ведь именно о дружбе мне хотелось здесь с вами поговорить. Так вот, хотя, как видите, жаловаться на судьбу мне не приходится, я прекрасно знаю – и вы это знаете, – что, как и каждый, могу споткнуться. “Сегодня пан, а завтра пропал”, – гласит пословица, и в этом смысле судьба ни для кого не делает исключений. Как правило, люди таких поворотов судьбы боятся. А вот я не боюсь! Уверяю вас: у меня нет оснований для опасений. Мне ничего не страшно, потому что у меня есть друг. Он живет за две тысячи километров отсюда, зовут его Эрвин Аксер, и горе тому, кто посмеет коснуться хотя бы волоса на моей голове – я знаю, он этого никому не спустит”.
Концовка, как обычно, оказалась неожиданной. Не только для меня. Когда я вернулся в Варшаву, выяснилось, что причиной моих неприятностей стало недоразумение. Никаких неприятностей, собственно говоря, не было. Осталось чувство неловкости, ибо случившееся выразительнее, чем слова, свидетельствовало о ситуации у меня на родине, и осталась благодарность – не столько за результат неожиданного вмешательства Георгия Александровича, сколько за доказательство истинно дружеских чувств. Товстоногов, рассчитывая на эффект своего выступления, не мог полностью исключить того, что и сам пострадает. Московские правители ценили послушание и не терпели вмешательства в политику, даже по незначительным поводам. Я же, разумеется, не смог бы отплатить Товстоногову столь же действенным доказательством дружбы. Для него это не было секретом».
Последней постановкой польского режиссера на сцене ленинградского театра стал «Наш городок» Уайлдера уже в 1980-е годы. И тут только обнаружилось, что пьеса американского драматурга имеет религиозные акценты.
– Вы помните, что это было – христианская религия? – раздался со сцены обращенный в зал вопрос. И в зале, состоящем из зрителей, уже почти 70 лет живущих в атеистической стране, повисла мертвая тишина…
«Да, Георгию Александровичу случалось проявлять легкомыслие, – отмечает, комментируя этот опасный момент, Аксер. – Иногда, подозреваю, это проистекало из нежелания считаться с опасностью, из веры в свою звезду, порой – когда возникали проблемы, более серьезные, чем вышеупомянутые, – причиной был его пылкий художественный и “гражданский” темперамент, страстная увлеченность делом, в данный момент всецело его поглощающим. Талант, мастерство, сила личности и толика везения, присущего подлинному таланту, до самого конца позволяли ему выходить сухим из воды. И до самого конца, заключая соглашения с властями, ведя политические игры с сильными мира сего, он не изменил тому, что составляло суть его деятельности».
Легкомыслие… С этим утверждением польского режиссера можно поспорить. Товстоногову, подобно талантливому полководцу, было свойственно стратегическое мышление, он старался просчитывать каждый шаг той каждодневной невидимой стороннему глазу битвы, которую он вел. А религиозные акценты… То, что являлось шоком для атеистической в большинстве своем публики, было обыденностью для семьи Товстоноговых – Лебедевых, от того и не обращало на себя повышенного внимания. Натела Александровна, будучи глубоко верующим человеком, всегда открыто посещала храм. По воспоминаниям сына, она все время старалась приучить и его, и племянников, чтобы они «…читали теологическую литературу и интересовались этим, ей это было важно, а для отца нет. У него даже часто споры бывали с матерью на эту тему. Потому что для него важнее была внутренняя вера, а мама считала, что внешняя сторона здесь очень влияет на внутреннюю и что это взаимообразный процесс». Кроме того, в БДТ существовала традиция – осенять крестным знамением вслед выходящих на сцену актеров.
Не будучи бунтарем и не чувствуя призвания к мученичеству, Товстоногов, делая ставку на нравственные, совестные мотивы, на пробуждение в зрителе запросов высших, духовных, естественным образом оказывался в конфликте с системой, уже одним этим направлением становился поперек нее. В своих анкетах он всегда гордо писал свое социальное происхождение: дворянин. И принципиально не вступал в партию. Натела Александровна утверждала, что в партию ее брат не вступил бы ни при каких обстоятельствах: «На него постоянно давили, но он не сдавался… У Георгия Александровича и мысли не было об этом, даже если бы он потерял театр, все равно не сделал бы этого!»
О том же свидетельствует и Сергей Юрский:
«Сам Товстоногов был депутатом одно время, но в партию упрямо отказывался вступать. Беспартийный руководитель большого театра – это был нонсенс. Это абсолютно противоречило социалистической практике. И однако…
Наша грузная и громогласная суфлерша Тамара Ивановна Горская, обожавшая театр и при этом трогательно верившая в советскую власть, вошла однажды в кабинет главного режиссера, встала на колени, протянула руки и пошла на коленях с трагическим криком: “Умоляю вас, любимый Георгий Александрович, вступите в нашу славную Коммунистическую партию!” Товстоногов в ужасе отступил к стене… Но не сдался. Не вступил. Кстати сказать, в то время Гога собирался ликвидировать должность суфлера в театре – обязательное знание текста на первых же сценических репетициях было его принципом. Но после трагического демарша Горской шеф, видимо, оценив ее преданность и темперамент, суфлера сохранил».
– Почему я не в партии? Ну, знаете! – воскликнул однажды Товстоногов, отвечая на соответствующий вопрос в приватном кругу. – Чтобы какой-нибудь осветитель учил меня, как ставить спектакли?!
При этом под кровом БДТ находили прибежище всевозможные «бывшие». И не только дети «врагов народа», но и старые лагерники. Одной из таковых была костюмер Вера Григорьевна Грюнберг, горькую историю которой приводит в своих воспоминаниях Олег Басилашвили:
«После революции мать Веры оказалась в Италии, а сама Вера загремела в ГУЛАГ как ЧСИР, член семьи изменника родины. Во время хрущевской оттепели ее выпустили.
Вера вернулась в Ленинград, но на работу никуда не брали. В конце концов решила “хоть куда-нибудь”. Когда познакомилась с Товстоноговым, тот, поняв ее положение, тут же оформил Веру костюмером в театр. “Меня нэ касается, что у вас в паспорте. Мнэ нужны люди, преданные тэатру. Работайтэ”. И Вера Григорьевна, нервно дымя “Беломором”, работала.
“Здравствуйте, – говорила она, входя в нашу гримерную. – Это мы к вам пришли, ваши маленькие друзья!” Очень ответственно помогала одеваться. “Повернись!” – говорила она одетому уже актеру. И щеткой – чик-чик-чик! – обязательно пройдет по пиджаку, брюкам. Потом провожала на сцену. Там опять придирчиво оглядывала актера, опять щирк-щирк щеткой, подталкивала в спину и, незаметно для всех, мелко крестила. Вера была предана театру до конца, не мыслила себя вне его. Была у нее одна маленькая слабость – после спектакля любила чуть выпить. За отсутствием лишних
