Здесь я должен заметить еще и то, что Майя Михайловна была аполитичным человеком. Она много, временами запоем, читала художественную литературу – зарубежную и особенно русскую классику. Но почти совершенно не интересовалась периодикой. В газетах и журналах обращала внимание только на публикации, связанные с театром, музыкой, балетом, вообще с культурой. А чем-нибудь бытовым или общественно-политическим интересовалась крайне редко. Говорила мне: «Меня на политинформацию в Большом можно было затянуть только на аркане. И я, Мишенька, следую заветам профессора Преображенского насчет советских газет. Не читаю их не только перед обедом, но и вообще никогда». В этой своей почти космической отдаленности от политики, от сложных исторических перипетий и реалий она очень напоминала мне Шерлока Холмса. Помните:

«– Коперник? Знакомая фамилия. Что он сделал?

– Боже мой, так ведь это же он открыл, что Земля вращается вокруг Солнца! Или этот факт вам тоже неизвестен?

– Но мои глаза, Ватсон, говорят мне, что, скорее, Солнце вращается вокруг Земли. Впрочем, может быть, он и прав, ваш Коперник.

– Простите меня, Холмс. Вы человек острого ума, это сразу видно! Как же вы не знаете вещей, которые известны каждому школьнику?

– Ну, когда я был школьником, я это знал, а потом основательно забыл. В любом случае для меня это бесполезная информация, засоряющая мозг».

Майя Михайловна никогда свой мозг не засоряла тем, что считала пустячным и не стоящим ее внимания. И правильно делала. Не хватало еще, чтобы она по телетусовкам бегала.

К чему я все это излагаю. После каждого публичного выступления Плисецкой, да даже после каждой моей публикации о творчестве балерины, обязательно находились ее злые критики. Когда – больше случалось, когда меньше, но всегда. Балерину обычно попрекали ненавистью к советской власти, вообще ненавистью к людям. За редким исключением у нее якобы все болваны, уроды, негодяи и подлецы. Они гадят, подсиживают, врут и стучат. Вот она о партнере: «Я свернула Ефимову спину, автоматной очередью пронеслось у меня в мозгу. Не будет премьеры. Пропала моя Анна Сергеевна». И первая мысль ее – о собственной роли. Партнер – как декорация. Как будто каблук сломала. Вот она, что говорила про детей: «Советские люди воспитаны на притворном, ханжеском участии к детям». А сама-то детей любит не ханжески, по-настоящему: «К концу августа беспокойство иного рода охватило меня. Появились все признаки, что забеременела. В Москву надо возвращаться. А может, родить? И расстаться с балетом? Ан жалко. После «Спартака» и чешского турне я в хорошей форме. Худая. Повременю маленько. Срок еще есть. Танцевать или детей нянчить – выбрала первое. Щедрин без восторга, но согласился. В Москве врач удостоверил. Беременна. Но аборт раньше октября делать не стоит. Не созрел еще плод».

В другом месте балерина не лучшим образом высказывается о простых людях-тружениках: «Из замысленного большевиками Дворца с Лениным на самой макушке, как известно, тоже ничего не вышло. Одно название да почтовые марки. Только попусту взорвали старинный красавец-храм Христа Спасителя. Опять погорячились. Почва не та. Теперь на этом месте полощут свои дебелые телеса в бассейне «Москва» труженики Москвы и Московской области».

А вот более чем странные рассуждения о собственной судьбе: «Почему нас оставили в школе? Не выгнали? Отчего позднее приняли в Большой театр, театр императорский? Этот вопрос я не раз задавала самой себе, близким своим. Я училась любимому делу. Участвовала во взрослых спектаклях. Выходила на сказочную сцену Большого. Под звуки великолепного оркестра. На меня ставили танцы. У меня была чистая постель. Не голодала. Клеймо дочери «врага народа» не погубило моего жизненного призвания. Я избежала преисподней советского детского дома, куда меня хотели было забрать. Я не попала в Воркуту, Освенцим, Магадан. Меня мучили, но не убили. Не сожгли в Дахау». Больше всего негодования у недоброжелателей балерины всегда вызывало ее высказывание о том, что коммунизм хуже фашизма. Стало быть, фашизм, соответственно, лучше.

Не перегруженная основательным базовым образованием Майя Михайловна о многих вещах рассуждала именно так, по-обывательски, без широты взгляда и глубины понимания, без постижения сложных общественных явлений. Взять хотя бы сравнение коммунизма с фашизмом. Вот здесь уж точно и юнцу должно быть понятно, что коммунизм – это прежде всего – фундаментальное равенство и братство, а фашизм – фундаментальное же неравенство и господство одних над другими. И после этого уже любые рассуждения на такую тему бессмысленны. Конечно же, мне досадно и даже обидно, что мой любимый кумир позволила себе подобное высокомерие и снобизм. Но вот что я вам скажу, дорогие друзья, даже заведомо зная, что не смогу никого переубедить. Попытайтесь все же понять мою героиню и простить ее. Хотя бы как гениальную балерину и как дочь убиенного отца. Право же, это не так уж и мало для того, чтобы смилостивиться…

У отца Майи Михайловны было два брата и две сестры. Старший Лестер Плезент еще до революции эмигрировал в США и там не просто сколотил себе капитал, а еще существенно продвинулся по иерархической лестнице, став советником президента Джона Кеннеди по юридическим вопросам. «Эта родственная связь ретиво шилась в строку моему идейному отцу на ночных пытках и допросах в подземельях Лубянки, моей растерянной матери с семимесячным младенцем в забитой рыдающими и воющими бабами камере Бутырской тюрьмы, мне, горемычной, «невыездной». Два двоюродных брата – Ситендли и Эмануэль – проживали в Нью-Йорке, но с ними Майя Михайловна никогда не встречалась. Владимир Менделевич Плисецкий окончил ВГИК. Как артист-каскадер участвовал в антрепризе знаменитой певицы Клавдии Шульженко. Его номер «Трио кастелио» считается цирковой классикой. Воевал с первых дней войны в парашютно-десантном полку. В день своего рождения 31 декабря 1941 года убит немцами во время десантирования.

Сестры отца – Елизавета Езерская и Мария Левицкая – проживали в Ленинграде.

Постижение танца

И вот такое громадное по московским меркам семейство практически единодушно решило, что рыжей Майке уготован единственный жизненный путь – подаваться в балерины. На балетный экзамен ее привела Суламифь – Мита. Приемную комиссию возглавлял тогда сам директор балетной школы Виктор Александрович Семенов. Осмотрев девятилетнюю девочку профессионально наметанным глазом, он потребовал: «Ну-ка, реверанс покажи». И после распорядился: «Берем».

Майю определили в класс Долинской. Плисецкая всю жизнь потом вспоминала своего первого балетного педагога как величайшее везение в жизни. Немножко полноватая, Евгения Ивановна обладала врожденной пластичностью и поистине ангельской терпеливостью, что есть едва ли не главное