И далее: «В начале нестерпимо морозного декабря тридцать четвертого года на заднике сцены шахтерского клуба, затерявшегося во льдах Шпицбергена, висел в черном крепе намалеванный шахтерской рукой портрет Кирова. Его убили в Ленинграде. Был митинг всей советской колонии, положенный по такому случаю. Гневную речь хриплым от волнения голосом держал заместитель отца Пикель. Он слыл первым оратором в Баренцбурге. В 1937 году Пикель был одним из главных участников очередного звериного сталинского процесса. И был расстрелян. Только сейчас, к склону прожитой жизни, стала высвечиваться мне некая страшная связь имен. Пикель был секретарем у Троцкого. Все, что хоть краем, хоть косвенно было связано со словом «Троцкий», выжигалось Сталиным каленым кровавым огнем. Отец всю жизнь дружил с Пикелем. И мать часто повторяла мне, что отец был верным в дружбе. Когда Пикель остался не у дел, без работы, в политической опале, отец взял старого друга в свою команду на Шпицберген заместителем. До Шпицбергена Пикель директорствовал в Камерном театре Таирова. Разгром, учиненный талантливому театру, был, выскажу свою мрачную догадку, связан и с политической родословной Пикеля. Как гибель Мейерхольда всегда кроваво отсвечивает во мне все тем же именем – Троцкий: посвящение Мейерхольдом одного из своих спектаклей Троцкому упорно засело в коварной, мстительной, палаческой памяти Сталина».

Два замечания по поводу этих двух цитат. В последующем издании своей первой книги «Я, Майя Плисецкая…» вместо «ясную сегодня и младенцу» мы находим «и юнцу». Хотя тоже уничижительно, но все же не так примитивно, как в первом случае. Ибо нельзя ни при каких условиях утверждать, что идея, перевернувшая мир, может быть ясна младенцу. Она, та идея, и сегодня не до каждого взрослого-то доходит. Как по мне, так надо было убрать и слово «скудоумными». Поскольку люди, свершившие такую Великую Октябрьскую революцию, ну хоть ты тресни, не могли быть скудоумными по определению.

Далее, наша гнилая, в массе своей троцкистская либерастия, так много сил потратившая на изничтожение Сталина, долгие годы пыталась навязать нам мысль о том, что если бы Троцкий пришел к власти, то мы бы стали вполне себе европейской державой и не случилось бы Великой Отечественной войны. Это очень большая проблема, и о ней говорить здесь не место. Скажу о другом. В идейной борьбе против Сталина у троцкистов не существовало шансов победить. Как нынче модно писать: от слова «совсем». В 1927 году Сталин предложил Троцкому провести общепартийную дискуссию. Членов партии тогда насчитывалось 854 тысячи. Голосовало 730 тысяч. Сталина поддержали 724 тысячи, Троцкого – 6 тысяч. Увы, но в их числе был и отец Плисецкой.

Что же касается советского государственного и культурного деятеля Ричарда Витольдовича Пикеля, то Майя Михайловна тут попросту ошиблась. Он не был секретарем у Троцкого, а секретарствовал у Овсея-Гершен Ароновича Радомысленского – Григория Зиновьева, одного из главных претендентов на лидерство в коммунистической партии. Эсер Е. Е. Лазарев о нем писал: «Ленин стал разливать свой яд через обычный канал – через своего послушного и верного лакея – энергичного, циничного, деревянного и бессердечного опричника – «товарища Зиновьева». А о Пикеле Елена Семеновна Булгакова вспоминала: «Главискусство решило снять со сцены пьесы Булгакова «Дни Турбиных» в МХТ и «Багровый остров» в Камерном театре. Третья пьеса того же автора «Зойкина квартира» уже снята с репертуара Театра им. Вахтангова. Перед тем был запрещен уже репетировавшийся в Художественном театре «Бег». И Ричард Пикель – тот самый Пикель, которому через очень короткое время суждено было стать одной из первых жертв в дьявольской мясорубке обвинений и расстрелов 30-х годов, – пока находившийся на высоте Ричард Пикель объявил удовлетворенно: «В этом сезоне зритель не увидит булгаковских пьес. Снятие булгаковских пьес знаменует собой тематическое оздоровление репертуара».

Другой вопрос, что и Пикеля, и Плисецкого Троцкий знал преотлично. Они оба были, если так можно выразиться, замечательными офицерами в армии Льва Давидовича Бронштейна – Троцкого, а отнюдь не прекраснодушными донкихотами. По крайней мере, как истинные служители идей последнего, готовы были выполнить любой приказ своего кумира. А «демон революции» Троцкий еще в 1927 году на Пленуме ЦК, когда Сталин впервые предложил исключить его из партии, взял слово и, обращаясь к своим политическим противникам, сказал: «Вы – группа бездарных бюрократов. Если станет вопрос о судьбе советской страны, если произойдет война, вы будете совершенно бессильны организовать оборону страны и добиться победы. Тогда, когда враг будет в 100 километрах от Москвы, мы сделаем то, что сделал в свое время Клемансо, – мы свергнем бездарное правительство; но с той разницей, что Клемансо удовлетворился взятием власти, а мы, кроме того, расстреляем эту тупую банду ничтожных бюрократов, предавших революцию. Да, мы это сделаем. Вы тоже хотели бы расстрелять нас, но вы не смеете. А мы посмеем, так как это будет совершенно необходимым условием победы».

Разумеется, двигаясь как бы по сослагательной исторической стезе, мы можем предположить, что вряд ли Троцкий, приди он к власти, был бы столь кровожаден, как Сталин. Но это как знать. Даже судя по приведенному высказыванию «демона революции», уже не говоря о чинимых им зверствах в Гражданскую, лично у меня оптимизма насчет лояльности Льва Давыдовича к политическим врагам очень мало. А у Майи Михайловны такой оптимизм, что называется, наличествовал. Тем более что писала она свою первую книгу в период, когда перестройка не просто «развязала языки», а форменным образом буйствовала в общественном сознании, особенно в СМИ, взнузданными отечественными либералами, в основном наследниками тех самых троцкистов. Не будь балерина столь сильно ими подогрета, она бы вряд ли описывала прошлое своей семьи и страны столь густо-темными красками. Она часто высказывалась в суждениях резко, нередко позволяла себе даже непредсказуемые поступки, что видно хотя бы из письма Н. С. Хрущеву: «Последние несколько лет я вела себя из рук вон неправильно, не понимая той ответственности, которая лежит на мне как на артистке Большого театра. Прежде всего я, что называется, безудержно «болтала языком», что абсолютно непозволительно для человека, который так на виду, как я. Часто я нетактично вела себя на приемах, беседуя главным образом с иностранцами». Все так. Однако Майя Михайловна никогда не была кровожадной и мстительной. Мы с ней несколько раз касались темы репрессий, и однажды она заметила: «Нет, я никогда не