– Такие праздники без доклада не проводятся, – выразил солидарность главбуху представитель райкома партии.

Его поддерживает один из офицеров.

– Антонина Адольфовна, – рубит он, – не малое дитя. В том, что не было доклада, я вижу злой умысел, если хотите, – пренебрежение к советской власти!

– Ничего себе! – взрываюсь я. – Отблагодарили…

– Отсутствие доклада говорит о неуважении к стране, её традициях и, если хотите, руководителям! – выносит приговор главбух.

– Оставить без последствий это нельзя. Предлагаю на заседании районного комитета комсомола поставить вопрос о её низком идейно-политическом уровне и соответствии занимаемой должности, – не отстаёт от главбуха райкомовец. – За такое наказывают вплоть до исключения из комсомола и, возможно, ещё строже.

– Правильно! – поддерживает главбух районного коммуниста.

– Зачем же так строго? – включается в дискуссию офицер помоложе. – Концерт был отличный, и мы получили огромное удовольствие. Все номера соответствовали теме праздника. А что без доклада – так она имеет дело с больными людьми.

– Вот именно! – поддерживает его Михаил Иванович. – Почему мы принялись судить, не дав человеку высказаться?

– Налицо факт неуважения к истории страны, её традициям, и оставлять это без последствий – преступление! – настаивает на своём главбух.

– Антонина Адольфовна, – обращается ко мне офицер помоложе, – Вы изначально задумывали так?

– Да, доклад не планировался. Во-первых, никто не сказал, что он нужен; во-вторых, я не заведующая, готовить концерты – не моя обязанность! В-третьих, что вы из меня «врага народа» делаете? Тоже мне… суд устроили… О концерте слово замолвите – «артистам» спасибо скажите! Ведь они старались!

– Завтра объявлю всем благодарность, – соглашается Михаил Иванович, – а Антонина Адольфовна замечания учтёт.

– Позор! Я это так не оставлю! – поднимается главбух и, хлопнув дверью, выходит.

Наступает гнетущая тишина.

– Считаю, что неопытность надо простить, а за работу поблагодарить, – сумела за короткий срок подготовить прекрасный концерт, – принял директор удар на себя.

– Вы сами номера подбирали? – интересуется мой защитник, второй офицер.

– Спасибо за поддержку. Фонд библиотеки богат, подобрать программу было нетрудно.

После вечера я превратилась в неофициального культработника.

– Начинайте готовиться к Новому году и к районному смотру! – приказывает Михаил Иванович:

– Но…

– Никаких «но», оправдайте моё доверие.

Домой я вернулась поздно, Раиса Семёновна лежала в постели, а рядом сидел молоденький солдатик в шинели демобилизованного. Оба курили. От неожиданности я скованно поздоровалась, сбросила пальто и молча села на кровать.

– Вы молодец, концерт всем понравился, – хвалит меня гость.

– Очень приятно, а вот Раиса Семёновна другого мнения. Почему-то…

– Мне он тоже понравился.

– Почему не сказала об этом при гостях, когда меня распинали? Почему сделала замечание, когда я попробовала защититься?

– Какое «замечание»? «Распинали»… Кого? За что? – не понимает гость.

– Доклада, видите ли, не было! Ты знала, что доклада не будет, почему не предупредила, что он обязателен?

– Ты в рубашке родилась, тебе просто повезло, что всё так закончилось. Могло быть и хуже.

– Как хуже? Могли сразу – в «Чёрный ворон» и под конвой? Это ты хотела сказать?

– Могли…

– Всё! Я спать хочу. Извините, мне раздеться надо. Вам уходить пора.

– Вань, слышь, тебя гонят…

Он поднимается и в дверях спрашивает, как школьник:

– Ав гости приходить можно?

– Конечно, приходи! Не обращай на неё внимание.

– До свидания.

Я выключила свет, разделась и легла. Не спалось. Возбуждённо анализировала, сопоставляла, негодовала.

«Вот, оказывается, как делают „врагов“! Ошибок не только ждут – способствуют их рождению!.. Радуются оплошности! Нет бы – подсказать, посоветовать!.. Господи, каждый шаг, каждое слово надо держать под контролем. Свихнуться можно!» Наутро проснулась с головной болью и чувством пустоты. Разыскала Михаила Ивановича и дорогой в клуб упрекала.

– Думал, что знаете, – обезоружил он меня.

– И что теперь? Ждать постановления из района?

– Постановления?.. Какого?..

– Не знаю. Может быть, ареста?

– Антони-и-на Адольфовна! Вас это слишком задело. Не переживайте – ничего не будет. Не то время. Дай… не согласен я с ними.

– Как вы… с главбухом? Ладите?

– Не очень, но и… не ругаюсь – опасно.

– Михаил Иванович, не могу я с Раисой Семёновной!

– Не пола-адили… Не удивительно, но пока что свободных квартир нет.

– С кем угодно, только не с нею!

– Поживите пока.

Разговор с Михаилом Ивановичем снял тревогу, дал импульс к работе – я вооружилась книгами и отправилась в палаты. Встретили меня аплодисментами и скандированием: «Поз-драв-ля-ем! Поз-драв-ля-ем!»

– Наслышаны, наслышаны, – жмёт руку Наталья Леопольдовна, – фурор произвели. Жаль, сама присутствовать не могла. Не смогла увидеть… оценить.

– Какой фурор? «Фурор!..» Я поплакаться пришла. Надо мною меч завис. С работы могут снять, а, может, и арестовать.

– За что-о?

– Не было доклада. Главбух сказал, что не оставит дело без последствий.

– Доклада? Не было доклада? И вас заранее никто не предупредил?

– Никто. Я и не планировала. Думала, длинный сухой доклад утомит больных.

– Да-а… Это они могут – пришить антисоветчину. Будем надеяться на лучшее. Я поговорю с Раисой Семёновной.

– Не надо! – поспешила я отказаться.

– Почему? С нею здесь считаются! – не понимает она.

Солдатик Ваня из соседнего посёлка приходит теперь каждый вечер, Раиса Семёновна ему рада. Когда возвращаюсь из клуба, они обычно сидят у стола за бутылкой. Минут двадцать-тридцать он продолжает ещё сидеть, затем прощается и уходит в холодную тёмную ночь – пять километров по чуть наезженной снежной дороге.

После ноябрьского концерта за мною увязывается «головастик» – урод на коротеньких кривых ножках с головой-тыквой. Улыбаясь ещё издали, он удивительно быстро подкатывается на своих ножках-колёсиках, и голова-шар влюблённо-неотрывно взирает на меня, пока я не исчезаю куда-нибудь: в палаты, прачечную, хозяйственный двор, конюшню или сени бухгалтерии… Теперь, выходя из дома, прежде прикладываюсь к дверной щели, нет ли его поблизости, и затем убегаю в находящийся неподалеку клуб, прохожу через большой зал в библиотеку и только потом успокаиваюсь.

Однажды, выйдя после рабочего дня из библиотеки, обнаружила на одной из скамеек в фойе огромную улыбающуюся тыкву. Выходим. Картинно улыбаясь, он касается меня своими маленькими пухлыми пальчиками. Я вздрагиваю и кричу – его лицо изображает страдание… Пока в спешке вешаю на двери амбарный замок, он, счастливый, стоит рядом, затем, радостно улыбаясь, катится за мною до палаты – проводить.

Кошмар этот длится почти две недели – у меня исчезает аппетит… худею… В палате Бордо плачу и рассказываю о его преследованиях.

– Объясните Раисе Семёновне, она даёт указание, кому разрешается свободное хождение по территории, кому – не разрешается.

Не ожидая ничего хорошего от разговора, обращаюсь всё же в ней – прошу оградить. Она долго смеётся и, наконец, сообщает:

– Он счастлив и всем рассказывает о своей невесте. Я не могу лишить его приятных эмоций!

– А мои эмоции? О них ты подумала?