Занятие чиновника литературой в царской России если не запрещалось, то уж точно не поощрялось. Характерный пример. 9 октября 1832 года умер чиновник департамента государственных имуществ и автор комедии «Проказы ревнивых» В. К. Шипулинский. А. В. Никитенко написал некролог и отдал его в газету «Северная пчела». Однако при публикации возникли затруднения. 26 октября 1832 года Александр Васильевич записал в дневник:

«Я послал в “Пчелу” краткое жизнеописание Шипулинского. Мне говорят, что и здесь многое надо изменить; например: “Среди занятий своих по должности он не покидал литературы. Дела службы не погасили в нем чистой, благородной любви к литературе – любви, которая, возвышая душу, не только не препятствует исполнению других обязанностей, но, напротив, питает в нас рвение к подвигам правды и чести”. Чиновнику вменяется в преступление заниматься литературою – и этого места нельзя напечатать. O tempora! O mores![23]»

В. И. Даль в 1832 году попал в неприятную историю (о ней было рассказано выше) из-за своей первой книжки «Русские сказки» (СПб., 1832). В 1833 году он стал чиновником. Начальство долгое время сквозь пальцы смотрело на его занятие литературой. Это не могло продолжаться вечно. Атмосфера страха, возникшая в конце 1840-х годов в высших кругах Российской империи, привела к тому, что в не имеющем к политике никакого отношения рассказе нашего героя «Ворожейка» (напечатан в десятом номере за 1848 год ежемесячного журнала «Москвитянин») был усмотрен «намек на обычное будто бы бездействие начальства». Д. П. Бутурлин, председатель тайного «Комитета для высшего надзора за духом и направлением печатаемых в России произведений», 15 ноября 1848 года сообщил министру народного просвещения С. С. Уварову:

«При рассмотрении помещенной в десятом нумере “Москвитянина” повести Даля под названием “Ворожейка”, в которой рассматриваются разные плутни и хитрости, употребляемые цыганкою проходившего через деревню табора для обмана простодушной крестьянки и покражи ее имущества, комитет 2-го апреля остановился на заключении этого рассказа… Находя, что двусмысленно выраженный в словах: “заявили начальству – тем, разумеется дело кончилось” – намек на обычное будто бы бездействие начальства ни в коем случае не следовало пропускать в печать, комитет полагал сделать цензору, пропустившему эту неуместную остроту, строгое замечание. Таковое заключение комитета Государь Император изволил утвердить».

Автору пришлось писать объяснение руководителю III Отделения Собственной его императорского величества канцелярии А. Ф. Орлову. В нем говорилось:

«Если сочинителя обвиняют в чем-либо, основываясь на сочинениях его, то ему позволено оправдываться тем же: своими сочинениями. Самые сказки мои, бывшие причиной стольких для меня бедствий, доказывают, по крайней мере, что я, по внутреннему убеждению, ненавижу гибельного стремления нынешнего Запада. Это, кажется, особенно видно в сказке пятой, где лжемудрым суждениям и умствованиям нынешнего века противопоставлены резкие, грубые ответы здравого смысла, в лице русского солдата и матроса.

Если угодно обратить внимание на “Памятную книжку для Императорских казачьих войск”, написанную мною по поручению Оренбургского военного губернатора и удостоенную Высочайшего одобрения; если угодно взглянуть на “Солдатские досуги”, написанные мною по собственному побуждению, – то, может быть, согласятся, что тот, кто написал две книжки эти, должен быть глубоко проникнут истиною изложенных начал безответного повиновения и преданности Богом данному Государю: иначе этот простой, народный язык едва ли бы стал убедительным и ясным.

Последние восемь лет, с 1833 года, я служил при Оренбургском военном губернаторе. Облагодетельствованный им во всё время это свыше всякой меры и заслуги, я, не выходя из пределов скромности, смею думать, что милость и доверие такого лица не могла пасть на человека, вовсе недостойного, неблагомыслящего.

Несправедливые, незаслуженные подозрения по делу, которое мы сызмальства привыкли считать главным и важнейшим после истин спасительной веры, должны убивать человека духовно, отравлять все минуты жизни его. Вот мое положение! Счастливый семьянин, обеспеченный милостью министра внутренних дел в домашних нуждах моих, я должен с безмолвною покорностью выслушивать оскорбительные для верного гражданина и подданного обвинения, должен молча отдать лучшую часть моего доброго имени, моей чести!

Чувства и помышления наши скрыты; человеку не дано средств разоблачать их перед судьями и свидетелями для убеждения в нравственной чистоте своей и непорочности; но человеку дана покорность в несчастии, терпение и непоколебимая вера в будущее».

В это же время В. И. Даль перестает устраивать на своей квартире «четверги» и уничтожает «записки», которые вел на протяжении ряда лет. Если верить первому биографу нашего героя П. И. Мельникову-Печерскому, уничтоженные «записки» содержали подробнейшую географическую, этнографическую и политическую историю России в тридцатые и сороковые годы девятнадцатого столетия. Впоследствии В. И. Даль не раз жалел об утрате этих, как он считал, ценных материалов, но всегда прибавлял:

«…Попадись тогда мои записки в недобрые руки, их непременно сделали бы пунктом обвинения Льва Алексеевича <Перовского>».

Хорошо информированный А. В. Никитенко 1 декабря 1848 года записал в дневник:

«Чудная эта земля Россия! Полтораста лет прикидывались мы стремящимися к образованию. Оказывается, что это было притворство и фальшь: мы улепетываем назад быстрее, чем когда-либо шли вперед. Дивная, чудная земля! Когда Бутурлин предлагал закрыть университеты, многие считали это несбыточным. Простяки! Они забыли, что того только нельзя закрыть, что никогда не было открыто. Вот теперь тот же самый Бутурлин действует в качестве председателя какого-то высшего, не главного комитета по цензуре и действует так, что становится невозможным что бы то ни было писать и печатать. Вот недавний случай. Далю запрещено писать. Как? Далю, этому умному, доброму, благородному Далю! Неужели и он попал в коммунисты и социалисты? В “Москвитянине” напечатаны его два рассказа. В одном из них изображена цыганка-воровка. Она скрывается; ее ищут и не находят, обращаются к местному начальству и все-таки не могут отыскать. Бутурлин отнесся к министру внутренних дел с запросом, не тот ли это самый Даль, который служит у него в министерстве? Перовский призвал к себе Даля, выговорил ему за то, что, дескать, охота тебе писать что-нибудь, кроме бумаг по службе, и в заключение предложил ему на выбор любое: “писать – так не служить; служить – так не писать”.

Но этим еще не кончилось. Бутурлин представил дело государю в следующем виде: что хотя Даль своим рассказом и вселяет в публику недоверие к начальству,