С приходом немцев начался грабеж населения. Немцы ходили по избам, взламывали замки и забирали все, что попадало под руку. Заливали водой пчельники, выламывали из них мед, оставленный для пчел как питание на зиму. Рылись в сундуках, забирали из них белье, женские шерстяные платки, полотенца и другие вещи. Не брезговали и спичками. На улице снимали с проходящих валенки, теплые шапки и варежки. Убивали скот. Особенно тревожная обстановка возникла после поджога немцами соседней деревни Орловки. Я был уверен, что и селу Троицкое не миновать судьбы Орловки. Поэтому я прошел по избам нашей улицы и порекомендовал их жителям в связи с нависшей над всеми нами опасностью спрятать в погреба, расположенные перед домами, все необходимое для жизни и, в первую очередь, продукты питания и теплые вещи. Я с хозяйкой довольно быстро выполнил эту работу. Нашему примеру последовали и жители соседних изб.

Наступил вечер 21 декабря. В избе, где я жил, собралось много женщин с детьми. Я посоветовал им сейчас же, не теряя времени, заснуть – нам необходимо сохранить силы, неизвестно, что еще нас ожидает в эту тревожную ночь. Один остался бодрствовать, чтобы следить за тем, что происходит в Троицком. Следующим дежурным я назначил себя. Все заснули, заснул и дежурный. Разбудил нас сильный стук в окно. Стучала женщина. Она сообщила, что отступающие немцы уже подожгли соседние избы и сейчас с факелами подходят к нашей избе.

В страшном испуге, с криком, плачем дети и взрослые выбегали из хаты и становились свидетелями ужасной картины, забыть которую я не могу, несмотря на то что с тех пор прошло почти полвека. Я мечтаю запечатлеть ее на холсте. С такой просьбой я обращался к знакомым мне художникам. Вот какой я ее вижу. Ночь. Горит изба. Около нее стоит немецкий солдат с факелом, поджигая соломенную крышу. Идет снег. Небо с красным отсветом от пожара. За горящими избами на зимнем фоне движутся танки, машины, видны бредущие немецкие солдаты с раздуваемыми ветром полами длинных шинелей. На переднем плане картины много женщин с лицами, выражающими ужас. Вокруг них стоят озябшие, дрожащие ребята, с руками, безжизненно опущенными вниз, с глазами, полными слез. Они тянутся к родителям. Здесь много и седых стариков. У некоторых женщин грудные дети, они завернуты в платки и теплые тряпки. Из загоревшихся крестьянских дворов выбегают коровы, лошади, свиньи, овцы, с насестов вылетают куры – все они в испуге мечутся в разные стороны. Бегают собаки. Справа от избы бушует пожар. Полыхает стог необмолоченного хлеба. Пламя высоко поднялось вверх, и из него летит рой искр, разгоняемый ветром по небосклону.

Но вот немцы ушли. Село продолжало гореть всю ночь. Утром догорали фундаменты. Среди изб нашей улицы, расположенных на холмистом, перерезанном оврагами берегу протекающей внизу небольшой речушки, сохранился один дом, на самом левом ее конце, за лощиной. В этой хате и провели оставшуюся часть ночи все погорельцы. Тесно было, но никто на это не жаловался – в тесноте, но не в обиде.

Утром 22 декабря вернулась моя хозяйка из соседней деревни Красный Октябрь, где она провела у своих родственников последние два дня. Немцев там не было. Я сказал ей, что сейчас ухожу и могу проводить ее дочь к родственникам. Здесь оставаться в ее положении было нельзя. Хозяйка с благодарностью приняла мое предложение, и буквально через полчаса мы ушли. Пришлось идти по холмистой, пересеченной местности, при сильном гололеде, возникшем после длительной оттепели. Было очень скользко. Где-то совсем близко шли бои, слышались разрывы артиллерийских снарядов, цоканье ружейных и пулеметных выстрелов. Мы пересекали линию фронта. Свою спутницу мне пришлось вести под руку. Она была почти в шоковом состоянии, охвачена страхом, жалела, что согласилась идти со мной, просила вернуться. В это время ее лицо перекашивалось от сильной боли – предвестника появления новой жизни на земле. Так повторялось несколько раз. А совсем рядом люди убивали друг друга. Таков был парадокс жизни.

И вот я открываю дверь хаты ее родственников. Ее подхватывают на руки, у нее начинаются роды. А за столом сидят бойцы и командиры из разведбата Красной армии. В окно я вижу их пулеметную тачанку. Я сообщил им о том, что произошло в селе Троицкое сегодня ночью. Они записывают мою фамилию. От них я узнаю, что село Корсаково, куда я должен идти дальше, освобождено от немецкой оккупации. Попрощавшись с хозяевами, красноармейцы выходят из избы, садятся на тачанку и быстро исчезают. Тут же я ухожу в Корсаково. Ко мне присоединяются многие из его жителей, временно находившиеся в деревне Красный Октябрь.

Стало темнеть. Небо покрылось розовым отсветом пожаров. Мы идем низиной лощины. Слышится гул артиллерийских выстрелов и бомбовых ударов, сопровождаемых огневыми вспышками, напоминающими громовые разряды и сверкание молний. Обстановка тревожная. И вдруг все мы видим, что навстречу нам несутся всадники. Идущие со мной люди в испуге разбегаются по откосу лощины в обе стороны, некоторые убегают назад. Меня удивляет, что стоит мне остановиться, как замирают и всадники.

Я прихожу к выводу, что это мираж. Кусты, растущие на откосах и в низине лощины при этом необычном освещении и нервной обстановке, стали казаться нам движущимися предметами, похожими на лошадей и сидящих на них всадников. Я кричу: «Успокойтесь, возвращайтесь, спускайтесь вниз – это мираж. Остановитесь, и вы увидите, что и они останавливаются». В первый же момент трудно было усомниться в нереальности видимого – картина мчавшихся всадников казалась бесспорной.

Мы подошли к Корсаково и оказались во фруктовом саду усадьбы бывшего помещика. Впереди стоял сохранившийся дом. Как потом я узнал, в нем при оккупации размещался немецкий штаб. Я принимаю решение залечь в саду, а кому-нибудь одному пойти на разведку и узнать, что же сейчас происходит в поселке. Пусть пойдет тот, кто хорошо знает входы и выходы в бывшем барском доме. Через двадцать минут наш разведчик вернулся и сказал, что немцев отсюда вчера выбили. Мы сможем переночевать в этом доме.

Утром выхожу из корсаковского дома и иду по освобожденной земле. Ощущение незабываемое. Вдруг вижу – справа по параллельной дороге навстречу мне мчится немецкая грузовая машина, окрашенная в белый цвет. Неужели все, что пришлось пережить, напрасно? Затем она останавливается, из ее кузова высовывается красноармеец и кричит: «Скажи, Корсаково – наше?» – «Наше, наше», – с радостью отвечаю я. Иду в город Ефремов. На ночь останавливаюсь в небольшой деревушке. Со мной вместе здесь же