не указ. Ты обиделся, думаю, на ложь, на обман твоего родича, и на то, как отец защищает его. Скверно пахнет, когда человек говорит одно, а робит другое. В прошлую зиму, то в хрещенский сочельник107 было. Павлушка побежал с мальчонкой поиграть, ну с тем, кому молоко носил. Скушно ему со мной стариком день-деньской сидеть. Мне так тошно на душе стало. Дай, думаю, загляну к отцу Михаилу, хоть лоб в молитвах не расшибаю. Служба шла. Притулился я в уголку, молюсь и поглядываю. Прямо скажу, видный и ладный он, и народ к нему тянется. Вот глаза его мне не поглянулись. Лживые, неспокойные… Тогда и подумалось мне – пустая, сорная трава. Колючий чертополох! Дак вот, скажу тебе, когда нет веры в человека – подалее от него! Держись от дяди за версту…

На краю села Степан посторонился, прижавшись спиной к чьим-то воротам. Из улицы, подымая густую пыль, выползло мычащее чудище из сотен коров и телят. Пропустив табун, Степан, дойдя до Фроськиного ручья, свернул к запруде, ладонью черпанул прохладную воду и сполоснул лицо. Утерся рукавом рубахи. Обернулся на шаги и почти столкнулся с девочкой лет четырнадцати. Она шла прямо на него, сгибаясь под тяжестью коромысла с корзинами со стиранным бельем.

– Полоскать несешь? – спросил он, пристально глядя на её лицо.

– Ну! – ответила она утвердительно. – Чё зенки-то выпялил? Пожамкала108 вот да валёк109 забыла. Сбегать придется, – и она почти бегом пошла к дому.

Степан был удивлен чуть уловимым сходством черт лица девочки с Марусей. Ему захотелось увидеть сестру, пожалеть её и отомстить обидчикам. Не раздумывая, он пошел вдоль огородов, вверх к лесу. Вскоре он шагал проселком, столь знакомым ему, петляющим по увалам и распадкам в Косотурск, через Куштумгу.

Часть вторая

Завод

Глава первая

В числе приглашенных на совет в дом начальника горного округа Зелинского был инженер Векшин.

Неспроста, думал он, высокое начальство вызывает к себе, вспомнив недавний разговор со Стасем Павловичем. Николай Иванович тогда проезжал по Малой Немецкой, возвращаясь со старого рудника, где он решал вопросы запасов металлургического сырья.

Обдумывая доклад управителю завода, Векшин неожиданно увидел выходящего из широких дверей Евангелико-Лютеранской церкви Святой Марии поляка на поселении. Тронув за спину кучера, инженер велел остановить повозку.

– Бородач! – радостно воскликнул он, – могу вас, если не возражаете, подбросить!

– Не извольте беспокоиться, пан инженер, мне близко, – ответил поляк, но проворно уселся в роскошную кошевку. – Добры дзень, пан инженер, дзенькую, – и он протянул Николаю Ивановичу руку.

Неплохо овладев русским, он иногда вставлял в речь польские слова, которые стали забываться.

– Мне всегда казалось, – улыбнулся Векшин, – поляки в большинстве своем ревностные католики и, признаться, не ожидал, что вы посещаете протестантскую кирху…

Бородач снял с головы свою мерлушковую шапку, и уж без улыбки проговорил:

– Посмотрите, пан инженер, внимательно гляньте на мой арестантский лоб! Разве на нем написано «католик»?

Прихожане-немцы вовсе не интересуются мной. Как это сказать, они заняты собой и своим богом, – Бородач опасливо кивнул на спину сидящего на облучке кучера с поднятым воротником овчинного тулупа.

– Абсолютно надежен, – тихо проговорил Векшин. – Продолжайте, Стась Павлович.

– Если я с ними рядом, то я не есть чужой. Вы хотели бы сказать, пан инженер, что бы стало со мной, если бы я вдруг разговорился с ними? Они меня воспринимают как глухонемого. В противном случае подмяли бы, обратили в свою веру. Так же как смогли оторвать от католицизма верующих, например, в Дании, Швеции, Исландии и, скажем, в Финляндии… О, матка бозка! Я, пан инженер, – лукаво улыбнулся он, – туда захожу всякий раз после отметки в полиции: видите, господа, я не сбежал, и я полон религиозных воззрений. Вам же доверительно шепну: меня туда влечет органная музыка, то есть воспоминания о моей многострадальной родине. Мой отец прекрасно играл на органе, и я не знаю, жив ли он теперь. А что касается немцев… – глаза Стася затуманились.

– Стась Павлович, дорогой ты мой, о них ты мне можешь не говорить. Я знаю их, немцев, не понаслышке. Здесь их немало, прекрасных оружейников, потомков мастеров из Клингельталя и Золингена, со времен «благословенного» Александра Первого, работающих и ради славы и денег тоже. Многие из них совсем обрусели, смешанные браки с русскими стали нередким явлением…

Обычно, встречаясь, собеседники говорили об охоте, со знанием дела толковали о повадках зверей и пернатых; поляк восхищался умом алтайских лаек, Векшин знакомил приятеля с уральскими дебрями, попутно набрасывая схемы выхода на поверхность различных металлов. Оба страстные охотники, в основном на боровую дичь, они никогда не поднимали руку на крупную – зачем им горы мяса – хотя лоси, косули и даже медведи, казалось, сами лезли на мушку.

При каждой случайной встрече, или проведя ночь у костра, охотники заранее намечали будущие маршруты, предвосхищая блаженство от общения с первозданной природой. Но на этот раз беседа приятелей текла по другому руслу, и какая-то озабоченность общительного Бородача явно мешала ему разговориться.

Николай Модестович, повернув голову, глянул в глаза Стася, решил спросить напрямую.

– Стась Павлович, что же случилось? Ну, отметились вы в полиции, а что же вас тревожит? Понимаю – вспомнилась родина… Но это судьба! Или вас там обидели?

– Выше той обиды, какую мне наносили несколько десятков лет, уже не нанесут, – мрачно проговорил поляк. – То верно – судьба! Семьи у меня нет, и никогда не будет. Судьба свела меня, пан инженер, с вами, с русскими… Я есть маленький человек, я не провидец. Меня теперь беспокоит другое: будет гроза. Страшная гроза! Вызовет она горе и слезы…

– Помилуй бог! Какая может быть гроза среди зимы, в феврале? – удивился Николай Модестович. – Быть может, Стась Павлович, вы произнесли это иносказательно, ведь так?

– Пан инженер, я не мог подобрать нужное слово по-русски, – заволновался Бородач. – Именно – ино-ска-зательно! Поймите меня правильно: Европа уже не первый год охвачена жесточайшим кризисом, вы это-то понимаете? Теперь год одна тысяча девятьсот третий от Рождества Христова – третий год нового столетия. Кризис не миновал России. Ни вам, ни мне тем более, его не остановить…

– К сожалению с вами, Стась Павлович, – перебил его инженер, – я вынужден согласиться. Промышленный Урал, вам доложу, тоже не избежал подобной участи. Закрываются фабрики и заводы в Перми, Екатеринбурге. Безработица и, как следствие, нищета захлестывает многие промышленные города и поселки. Озлобляется народ, ширится неподчинение и непочтение начальствующим