тоскливо. Когда не было богомольцев, он ходил коротать время к брату. Теперь ему дорога туда заказана, и мысли его опять вернулись к Матвею. «Непутевый!» – выругался он и прошел в молельную. Гроза ушла за Ильмень-гору, там еще изредка громыхало. Он стал на колени перед образами. «Господи, помоги!» – шептал он. – «Варнак непутевый сын, безмозглая башка, опозорил весь род, совершив пакость по злому умыслу. Вразуми ты его. Хотел приблизить его к себе, обогреть отцовской лаской. А на деле что? Господи!» А внутренний голос, голос отца Никодима шептал: «Ты много хотел! Ты грешил безмерно, до сына тебе недосуг. Яблоня от яблони… После гибели Дарьюшки ты не бросился искать Феклушу, матерь её. Ты не допер, не додумался, что она безумная бродила со свертком в руках, а в свертке – кровь твоя. А он, сын твой, рядом рос, на твоих глазах варнаком стал. И не ты ли подсказал ему позор над родней совершить? Фарисействуешь, называя себя христианином и духовным пастырем селян. Так знай: господь все видит, он молчком ругнёт – тошно станет».

Глянув на образ Николая Чудотворца, на одну из почитаемых Михаилом Поликарповичем среди множества икон, он оторопел. На него смотрел печальными глазами его бывший учитель и наставник, отец Никодим. Михаилу стало страшно, как тогда в Куштумге. Громко вскрикнув, сжав виски ладонями, он выбежал на улицу, как тогда во вьюжную зимнюю ночь. Теперь же в короткий июньский вечер светила луна, приятная свежесть заполнила все вокруг и, шагая по улице, он постепенно приходил в себя. Окончательно он успокоился, когда из открытых окон услыхал галдеж. «Кабак» – подумал он и потянул ручку двери. Проведя ладонью по сиденью стула за свободным столиком, нерешительно сел. К клиенту метнулся было Квашня, но был жестом остановлен самим Семеном Харлампьевичем.

Присутствующие в кабаке, только что галдящие наперебой, вдруг смолкли и насторожились: не все и не каждый день видели здесь главного из кержаков… Неслыханно!

Мышкин, готовый обслужить, сам подошел к столу. Губы его изобразили улыбку, а свинячьи глазки, заплывшие жиром, плохо скрывали изумление.

– Чего изволите подать, Михаил Поликарпович? Могу предложить водочки, шампанского, мадеры-с, церковного для причастия…

Михаил поморщился и буркнул:

– Стакан монопольки. И грибков! – немного подобрел, оглядывая зал, сказал:

– Посиди со мной Семен. Потолковать надо…

– Побеседовать можно в кабинете. Так сказать тет-а-тет. Здесь накурено, вам, Михаил Поликарпович, это претит.

– Не намасливай! – не совсем дружелюбно проговорил Михаил. – Всякого дерьма за свою жизнь, прости хлеб-соль, я нагляделся. И табаку, и винища…

Мышкин поманил пальцем, унизанным перстнями, Квашню, приказывая:

– Бутылку водки из ящика под столом, шампанского в бадейке со льдом, балычка, груздиков!

– Мигом-с, понял-с! – замерев, как столб, отвечал понятливый половой и скрылся за ширмой. Вскоре он появился с подносом в руках с видом человека, совершившего героический поступок. Пока он, со знанием дела, расставлял на столе бутылки, посуду и закуски, Михаил Поликарпович вперился взглядом на серебряный крестик поверх атласной рубахи Матвея. Его крестик, подаренный восемнадцать лет назад Дарьюшке.

– Горяченького принеси, – снова приказал хозяин трактира. – Телятинки пускай Секлетея поджарит.

Семен Харлампьевич неплохо разбирался в людях и знал, кого и чем угостить. Его разбирало любопытство. Зачем пришел этот кудлатый начетник старообрядцев? – но был он терпелив, и не спешил с вопросами. «Редкий мужик не развяжет язык до тех пор, пока не опрокинет рюмку-другую», – думал он. Но больше всего его волновала перспектива резонанса в селе после посещения его заведения необычным клиентом. Он предвидел потеху, из которой желал извлечь прибыль. «Попрут мужики в кабак обсуждать новости!» Он по-хозяйски откупорил бутылки, налил в стакан водки, наполнил бокалы шампанским.

– Как собаку ты его выдрессировал, – кивнул Михаил в сторону Матвея. – Аз так не сумел. Однако раб останется рабом!

– Нельзя без уважения к народу, осклабился от похвалы Мышкин. – В полицейский участок, скажем, сами никогда не идут, а ко мне – наперебой, гужом. За что выпьем? Вот шампанское – вино для господ, славное! Днесь заезжие их благородия – офицеры цельный ящик уговорили… Ну, за здравие!

Михаил Поликарпович повел глазом на «господское» вино, но облапил стакан с водкой и отпил один глоток, затем ткнул вилкой в тарелку с груздями, обильно посыпанными луком. Встал со стула, громко рыкнул Матвею:

– Сними! Снимай, сказал!

– Штаны снять? – с издевательской ухмылкой спросил Матвей, стараясь сохранить собственное достоинство. – Пороть станешь, тятенька?

Михаил Поликарпович своей огромной ручищей схватил его за ворот, сорвав крестик. С треском посыпались пуговицы с атласной косоворотки.

– Позорник! Прежде надо было тебя пороть! Сестру двоюродную ославил ни про что, ни за что! – и выплеснул содержимое стакана в его лицо. А хозяину пояснил, не обращая внимания на столпившихся вокруг «клиентов»:

– Сын он мне был… А ты змею пригрел. Гляди, не угодишь – пустит красного петуха106… – Бросив на стол измятую пятирублевую бумажку, он вышел из кабака.

Мышкин приказал пьяным мужикам вышвырнуть вон Матвея.

А через день сгорел дом Михаила Поликарповича, но на пепелище ничьих останков не нашли.

И поползли разговоры, слухи по селу. О пьяной драке в кабаке, о пожаре. Одно было отрадно: начисто отвергнуто «грехопадение» младшей дочки Молчановых. Но никто с тех пор не видал в Тургояке ни отца Михаила, ни Матюхи-Квашни.

Степан бодрой походкой шел ранним утром домой. На душе легко, лишь легкая тень грусти от расставания с заботливыми и добрыми обитателями лесной избушки тревожила его. Сколько передумано различных дум, переговорено о разных житейских проблемах, событиях под низким потолком избушки, за столиком под навесом, в лесу, когда драли бересту, собирали целебные травы… И ни единого недоразумения, ни недомолвки, ни тени недоброжелательности на лицах. К Павлушке же Степан привязался, как к младшему брату.

– Приходи! Храни, Господь!

– Не забывай! – кричали они вслед, помахивая рукой.

«Не ты первый, и не ты последний», – проговорил как-то дед Тимофей поправлявшемуся Степану, узнав о его размолвке с отцом. «Уж так ведется на Руси испокон веков – битьем учат ребят. Жисть-то она – штука сложная, вот и срывают зло на детках своих, на жене… И меня дед бивал – отца-то не помню, – но я не в обиде. То – не от достатка ума, а от темности, от неучености. Вот свово Павлушку ни разу даже пальцем не тронул. Верно, Павлуш?»

– Шлепнул раз, когда я топором по ноге тяпнул, – хохотнул Панька, – за дело!

– Примирился бы ты, парень, с отцом! Подумаешь – ложкой зыкнул! Соль-то совсем в другом: в молодости мы все задиристы, обидчивы, гордыня из нас прёт, и никто нам