смерти не покидает его и что переход в иной мир ему не страшен»[190]. Он попросил жену дать ему Евангелие, и книга открылась на третьей главе от Матфея, строки гласили: «Иоанн же удерживал его и говорил: “Мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне”. Но Иисус сказал ему в ответ: “Не удерживай, ибо так надлежит нам исполнить всякую правду”». Федор Михайлович сказал ей: «Ты слышишь – “не удерживай” – значит, я умру».
Новость о том, что Федор Михайлович Достоевский тяжело заболел, распространилась в газетах в тот момент, когда жить ему осталось всего несколько часов. Город заволновался. «Приходили узнавать о здоровье знакомые и незнакомые, приносили сочувственные письма, присылались телеграммы. К больному запрещено было кого-либо допускать, а я только на две-три минуты выходила, чтоб сообщить о положении здоровья». Достоевский из последних сил продиктовал Анне Григорьевне бюллетень о своем состоянии: «26-го в легких лопнула артерия и залила наконец легкие. После 1-го припадка последовал другой, уже вечером, с чрезвычайной потерей крови и задушением. С четверть часа Федор Михайлович был в полном убеждении, что умрет; его исповедовали и причастили. Мало-помалу дыхание поправилось, кровь унялась. Но так как порванная жилка не зажила, то кровотечение может начаться опять. И тогда, конечно, вероятна смерть. Теперь же он в полной памяти и силах, но боится, что опять лопнет артерия». Это был последний текст великого писателя. Достоевский в который раз позвал детей, поговорил с ними, попрощался, и распорядился передать свое Евангелие сыну Федору. «Дети, не забывайте никогда того, что только что слышали здесь. Храните беззаветную веру в Господа и никогда не отчаивайтесь в Его прощении. Я очень люблю вас, но моя любовь – ничто в сравнении с бесконечною любовью Господа ко всем людям, созданным Им». До печального финала оставалось два часа…
Началось очень сильное кровотечение. Достоевский впал в беспамятство. Именно в это время пришел Б.М. Маркевич[191] узнать, как самочувствие больного. Он написал: «Во глубине неказистой, мрачной комнаты, его кабинете, лежал он, одетый, на диване с закинутой на подушку головой. Свет лампы или свеч, не помню, стоявших подле на столике, падал плашмя на белые, как лист бумаги, лоб и щеки и несмытое темно-красное пятно крови на его подбородке. Он не “хрипел”, как выразилась его дочь, но дыхание каким-то слабым свистом прорывалось из его горла сквозь судорожно раскрывшиеся губы. Веки были прижмурены как бы таким же механически-судорожным процессом пораженного организма».
В восемь часов тридцать восемь минут 28 января 1881 года сердце Федора Михайловича остановилось. «Доктор нагнулся к нему (Достоевскому. – Прим. авт.), прислушался, отстегнул сорочку, пропустил под нее руку – и качнул мне головой, на этот раз все было действительно кончено!»[192] Анна Григорьевна до последней секунды держала его руку. Когда все стало понятно, Анна Григорьевна и дети не смогли больше сдерживать эмоций: они рыдали, разговаривали с усопшим, целовали еще теплые лицо и руки бесконечно любимого и родного им человека. «…Ясно я сознавала лишь одно, что с этой минуты окончилась моя личная, полная безграничного счастья жизнь и что я навеки осиротела душевно. Для меня, которая так горячо, так беззаветно любила своего мужа, так гордилась любовью, дружбою и уважением этого редкого по своим высоким нравственным качествам человека, утрата его была ничем не вознаградима».
«Умер не только писатель, умер учитель, умер благородный человек»[193]. «…скончался Достоевский! Страшная потеря! Незаменимая!»[194]
На другой день после кончины писателя дом посетил знаменитый художник И.Н. Крамской. Он хотел нарисовать портрет усопшего и выполнил это очень талантливо. Как выразилась А.Г. Достоевская – «На этом портрете Федор Михайлович кажется не умершим, а лишь заснувшим, почти с улыбающимся и просветленным лицом, как бы узнавшим не ведомую никому тайну загробной жизни». В «Историческом вестнике» писали: «…В несколько часов написал карандашом и тушью портрет, одно из лучших своих произведений. Сходство этого портрета поразительное». На А.Ф. Кони лицо умершего тоже произвело неизгладимое впечатление: «Какое лицо! Его нельзя забыть… Хотелось сказать окружающим: “Nolite flere, non est mortuus, sed dormit”»[195].
1 февраля 1881 года состоялись похороны Федора Михайловича Достоевского. Его похоронили в Александро-Невской лавре и за счет нее. Государь выделил пенсию Анне Григорьевне в 2000 рублей в год. В.С. Соловьев подчеркивал, что «подобного никогда не бывало – ведь Достоевский нигде не служил и был прощеным каторжником!» С ним прощались и члены императорской фамилии, и министры, и духовенство, и молодежь. «Биржевая газета» писала: «На этих похоронах присутствовало никак не менее 100 000 человек». Горе людей, понимавших, что потеряли гениального человека и писателя, было искренним и всеобщим. Н.Н. Страхов[196] вспоминал: «Похороны Достоевского представляли явление, которое всех поразило. Такого огромного стечения народа не могли ожидать даже самые горячие поклонники писателя. Можно смело сказать, что до того времени никогда еще не бывало на Руси таких похорон…» Весь Невский проспект был заполнен народом.
Митрополит Петербургский рассказывал: «Вечером я отправился в церковь, чтобы поклониться праху Достоевского. Монахи задержали меня у дверей и сказали, что в церкви, которую я считал пустой, полно людей. Сверху я наблюдал за студентами, не видимый ими. Они молились, стоя на коленях, с плачем и рыданиями. Монахи хотели читать у гроба псалмы, но студенты взяли у них псалтырь и по очереди читали псалмы. Никогда я еще не слышал подобного чтения псалмов… Какой же магической силой обладал Достоевский, чтобы так вновь обратить их к Богу?» В погребальной процессии насчитывалось 67 венков, пели 15 хоров певчих. Что самое удивительное, все это организовалось спонтанно, по факту смерти, без всякой подготовки, что говорит о глубокой любви людей к писателю. Над открытой могилой писателя читались речи и стихи, посвященные памяти Ф.М. Достоевского. Гроб был закрыт венками до верхней части склепа.
А.С. Суворин писал настолько точно, отражая всеобщее настроение, настолько эмоционально, что без его строк не обойтись: «Все это кончено. Уста смолкли навек, горячее сердце перестало биться. Похороны его, вынос его тела – общественное событие, невиданное еще торжество русского таланта и русской мысли, всенародно и свободно признанных за русским писателем. Зрелища более величавого, более умилительного еще никогда не видал ни Петербург и никакой другой русский город. Ничья вдова, ничьи дети не имели еще такого великого утешения – свою скорбь смягчить таким выражением общественной признательности к близкому им человеку, свою жизнь наполнить воспоминанием о незабвенном дне, хотя он был днем вечной разлуки. Это были
