это время начал собирать книги, брошюры о кино. В школе был драмкружок, можно было даже сыграть Арбенина. Я в то время днями просиживал у репродуктора, слушал Мордвинова Астангова, пробовал им подражать на сцене. Наверное, это было довольно смешно и нелепо по нынешним представлениям, но тогда всем, в том числе и мне, нравилось. Попал сначала на городской, а потом областной конкурс. Там меня заметили и пригласили в драмкружок, который существует в Могилеве и поныне, правда, сегодня это — народный театр, имеющий серьезную репутацию. Но и в то время я там многому научился, это была уже как бы начальная подготовка во ВГИК. Весь десятый класс усиленно готовился к экзаменам, и хотя ни матери, ни педагогам моя идея не пришлась по душе (тогда еще не было кинематографического и театрального бума, и в цене были более основательные, «серьезные» профессии), ко мне отнеслись с вниманием и пониманием. А через год приехал с дядей в Москву на мотоцикле (тратить деньги на поезд было роскошью) сдавать экзамены.
На собеседовании спросили, сколько мне лет. Сказал, что восемнадцать. В комиссии неопределенно помолчали, потом кто-то заметил, что маловато. К тому же у меня не оказалось с собой какой-то важной справки. Одним словом, можно было собираться домой. К моему счастью, в тот год набирал мастерскую Александр Петрович Довженко. Он решил дать мне возможность держать экзамены…
Здесь, на пороге ВГИКа, мы оставим юного абитуриента, оставим в неведении, в тревоге, и задумаемся, так ли уж мало — 18 лет? Да, сегодня это поистине младенческий возраст для будущего режиссера, которого ныне и в сорок лет все еще числят в начинающих. Но у Довженко, вероятно, была своя точка зрения на этот счет. Он ведь сам пришел в режиссуру довольно поздно — после тридцати. Поздно — потому что его сверстники, знаменитые соратники по киноцеху, в эти годы были уже знамениты. Вспомним хотя бы хрестоматийные примеры: Эйзенштейн создал «Броненосец «Потемкин» в 26 лет, Козинцев свой первый фильм снял в 19, а Юткевич уже в 17 блистал как реформатор кино. В чем причина их такой ранней — по сегодняшним меркам — художнической зрелости? В феноменальной эрудиции, полученной в интеллигентных семьях? В особой, повышенной впечатлительности и восприимчивости, данной от природы? Все это, конечно, было, все это облегчило им процесс обретения себя. Но, думается, что катализатором их раннего взросления было Время — время величайших в истории потрясений, когда на обломках былого воздвигался новый, торжественно ликующий мир. Вихри жизни, ветры истории минуют лишь того, кому удалось отсидеться в тихом месте, а тот, кого время — вольно или невольно — обожгло болью, потрясением, горем, тот сердцем принимает «трещинку мира» (Гете). А мудрое, все испытавшее сердце нужно художнику не меньше, чем длинная жизнь, которая может быть скучной и гладкой, как остановившаяся вода.
У Эдуарда Багрицкого есть простые и точные слова о том, что вся мировая литература — ничто по сравнению с биографией участника революции. У Турова, когда он поступал во ВГИК в 1955 году, с мировой литературой и мировым кинематографом отношения были не совсем выяснены, но была короткая, обжигающе драматичная судьба, которая заменяла многие книжные премудрости. Он познал к тому времени жизнь в ее разных — торжественных и случайных, трагических и нелепых, страшных и высоких — проявлениях. Он видел смерть и ликование Победы, «надчеловеческое» высокомерие и ясность простых животворящих чувств, он слышал раскаты выстрелов и тихие слова материнской ласки, он испытал леденящий душу страх и чувство гордого сопротивления насилию. А все это — в том возрасте, когда дети обычно идут в школу…
«В детстве,— писал Паустовский,— жарче солнце, гуще трава, обильнее дожди, ярче небо и смертельно интересен каждый человек». Вот это противоестественное соединение «смертельного» интереса к миру, свойственного детству изначально, со смертельными, в прямом смысле слова, обстоятельствами жизни, видимо, и породило у будущего режиссера ту невероятную восприимчивость, особого рода память, когда случившееся давно — на заре жизни — помнится, как вчера, когда человек еще долго живет воспоминаниями, хотя и старается забыть их, как страшный сон. Но прошлое жжет сознание, тлеет в памяти, словно бикфордов шнур, и рано или поздно надо освободиться от этого взрывоопасного груза, поделиться с людьми своей болью…
Путь к себе
«Детство кончается рано»… Так называлась самая первая творческая работа Виктора Турова — небольшая новелла, написанная на первом курсе ВГИКа. Я держу в руках пожелтевшие, чудом сохранившиеся странички — неумелый, наивный, но предельно искренний, исповедальный рассказ о том, как зимой 1942 года в хату вошел заиндевелый бородатый мужчина, как маленький пятилетний мальчик узнал в нем отца…
Бывают, наверное (да не наверное, а наверняка), режиссеры, которые с необыкновенным артистизмом создают атмосферу причудливого, условного зрелища, которые легко и естественно дышат в сюжетах, сочиненных по законам игры. Виктор Тимофеевич только один раз в телевизионном фильме «Горя бояться — счастья не видать» попробовал поработать на «остраненном», непривычном для себя материале и с чувством исполненного долга («один раз в жизни надо переболеть всяческими «измами»), вернулся к тому, что может, умеет и считает необходимым делать в кино.
С первых картин и до сегодняшнего дня он вновь и вновь возвращается к себе — своему опыту, своей памяти, своему поколению. Ведь фильм — это проекция личности. Так любил говорить Довженко, в мастерскую которого Туров поступил в том самом, 1955 году, несмотря на свой юный возраст. Как позже выяснилось, почти весь курс Довженко состоял из совсем молодых ребят, вчерашних выпускников школ.
— Александр Петрович,— рассказывает режиссер,— был удивительным, необыкновенным художником и человеком, влияние которого, я уверен, каждый из его учеников испытывает и по сегодняшний день. Он набрал мастерскую в то время, когда его неоспоримый вклад в мировое кино был уже общепризнан, когда несправедливые обвинения нормативной критики стали забываться, но сил и времени на интенсивную творческую деятельность оставалось мало. Поэтому всю свою страсть, все свои самые сокровенные мысли, нереализованные желания он как бы хотел вдохнуть в нас, своих первых и, к сожалению, единственных учеников.
Александр Петрович вел мастерскую менее двух лет, но он многое успел нам передать, многому научил. На первом же занятии Довженко очень жестко, безжалостно сорвал некую романтическую пелену, которой был окутан в нашем представлении мир кино. Он рассказал, какой это
