вернуться. Я хочу обосноваться вместе с семьей, т. е. с женою и тремя детьми, в Пьемонте, в Ницце или около Ниццы; я приобрел в Пьемонте через Ротшильда и Авигдора ренту в 9000 фр. (т. е. 5 % от суммы в 150 000). Я располагаю капиталом 200 000 помимо сардинской ренты и мог бы употребить его на покупку крупного земельного владения (все ценные бумаги при мне; банкирский дом Авигдора осведомлен об этом, так же как о прочих суммах, помещенных мною в Америке – в Нью-Йорке, Огайо, Виргинии), все это представляет известные гарантии для правительства. Кроме того, я владелец дома в Париже. Мне никогда и в голову не приходило заниматься политикой в Пьемонте. Я хочу иметь постоянное пристанище для своей семьи (натурализоваться, если это нетрудно сделать); хочу быть уверенным, что без какой-либо провокации с моей стороны меня не принесут в жертву дипломатической вежливости по отношению к петербургскому двору»[375].

«Герцен жил на проценты с капитала, помещенного в различные акции, в том числе, по совету барона Ротшильда, – в американские. Вот почему война в Америке между Севером и Югом вызывала у Герцена почти исключительно финансовый интерес: из-за продолжавшихся военных действий доходность акций падала, что вызывало раздражение Герцена ходом войны. При этом революционный демократ и ярый сторонник отмены крепостного права ничем не выражал сочувствия Северу»[376].

Как показывает переписка Герцена, он был не просто богатым человеком, а успешно действовал на европейском финансовом рынке. Поражает поистине деловая хватка, ориентация на получение выгоды. Он активно взаимодействовал с крупными европейскими банкирами – Авигдором, Ротшильдом. В вопросе денег он был предельно щепетилен, не забывая требовать проценты даже от людей своего круга. Герцен с усмешкой и осуждением относился к людям, друзьям, которые расточительно и непрактично относятся к деньгам. По этой причине Герцен порвал дружеские связи с преданным ему Энгельсоном, который растранжирил деньги и погряз в долгах. Такое отношение к «духу капитализма», безусловно, шло вразрез с манифестированием смерти Запада как мещанской цивилизации. Оказывается, деньги как выражение мещанской природы буржуа совсем неплохо работают. В этой связи совершенно не убеждает тезис Герцена о том, что его капиталы требовались для помощи революционерам, «друзьям». «Интернациональное братство» «весны народов» хорошо было осведомлено, что «русский барин» богат.

Деньги заняли отнюдь не второстепенное место в картине мира русского политэмигранта. С. Волошина в своей интересной статье о роли денег в жизни Герцена подчеркивает, что Герцен использовал «денежные аргументы» в своей литературно-политической борьбе. Деньги для Герцена – «мощное оружие в полемике как против единичных врагов и отрицательных персонажей, так и против могущественного класса – мещанства. Оружие вне времени, вне социальных барьеров и равноубийственное для всех»[377].

С последним утверждением, что деньги – «равноубийственное оружие для всех», трудно не согласиться. Нам кажется, что отношение Герцена к деньгам, к их инвестиционному потенциалу и как средству выживания вступает в противоречие с герценовскими филиппиками в отношении мещанства, разрушает его духовную монолитность.

Оказывается, что в этом вопросе он был в некотором смысле сам мещанином.

Глава 3

Личная драма

Личная драма Герцена, которую часто соотносят с его «духовной драмой», с разочарованием в Западе, имеет весьма глубокую историю. Не вдаваясь специально в этот вопрос, следует отметить, что история изучения личной драмы очень обстоятельно изложена в работе западной исследовательницы И. Паперно[378]. Личная жизнь Герцена привлекала российскую интеллигенцию, наверное, и потому, что сам писатель, описывая ее, взялся за создание своего литературного шедевра – «Былого и дум». И он же дал первую версию развернувшихся драматических событий, представив Георга Гервега в качестве циничного разрушителя семейного счастья, а Наталью Александровну Герцен (Натали) в качестве невинной жертвы подлого и коварного обольстителя. Советская историография придерживалась этой версии, стараясь исключить любую тень на облике Александра Герцена как великого борца и революционера.

Проблема реконструкции личной жизни Герцена состояла не в последнюю очередь и в том, что не все части «Былого и дум» были известны российскому читателю. Одна часть не была опубликована и хранилась в Амстердаме. Лишь в 1997 году И.Г. Птушкина опубликовала неизученную и неизвестную амстердамскую часть «Былого и дум»[379]. Кроме того, российские читатели практически не знали ситуации со стороны семейства Гервегов, что, естественно, мешало восстановлению объективной картины отношений. Эту задачу восстановления исторической справедливости по реабилитации их доброго имени попытался выполнить английский историк Эдвард Карр, обратившийся к детям Г. Гервега с просьбой ознакомить его с архивом Гервегов, с письмами Н.А. Герцен к Г. Гервегу. В книге «Романтические изгнанники» эти письма были опубликованы. «Я благодарен мсье Марселю Гервегу за разрешение использовать эти документы для этой цели. Его щедрость позволила мне в главах 3 и 4 рассказать эту историю откровенно и беспристрастно. При этом я впервые смог представить роль Георга и Эммы Гервег в истинном свете и изобразить их не как чудовищ беззакония, а как людей из плоти и крови, чья склонность к ошибкам (как и Наталии Герцен и самого Герцена) не умаляет их притязаний на наше сочувствие и наше понимание. Эти документы сейчас переданы мсье Гервегом Британскому музею», – писал историк[380]. Ценность работы Э. Карра в том, что он опубликовал эти письма, что позволило в существенной степени скорректировать наши представления о развернувшейся драме в семье писателя. В названном нами контексте работа Карра выступает важным источником неизвестных российским читателям писем Н.А. Герцен к Г. Гервегу.

Гервег

В эти июньские дни в жизнь Герцена и вошел Гервег. «За несколько дней до 23 июня 1848, возвращаясь вечером домой, я нашел в своей комнате какое-то незнакомое лицо, грустно и сконфуженно шедшее мне навстречу. Это был Гервег, обритый, остриженный, без усов, без бороды… Для него карта быстро перевернулась. Два месяца тому назад, окруженный поклонниками, сопровождаемый своей супругой, он отправлялся в покойном дормезе из Парижа в баденский поход, на провозглашение германской республики. Теперь он возвращался, убежавши с поля битвы, преследуемый тучей карикатур, осмеянный врагами, обвиняемый своими… Разом изменилось все, рухнулось все, и сквозь растреснувшиеся декорации, в довершение всего, виднелось разорение… Я застал Г<ервега> в тесной дружбе с Бакуниным и Сазоновым – и скоро познакомился больше фамильярно – чем близко. Осенью 1847 я уехал в Италию. Возвратившись в Париж, я не застал его – о его несчастиях читал в газетах… Почти накануне июньских дней приехал он в Париж – и, встретив у меня первый дружеский прием, после баденских ошибок, стал