Прошел час.

Прошло два часа.

Температура воздуха заметно понизилась. Горячая вода парила все сильнее, и мы уже не видели даже слабого света звезд. Вскоре я не мог различить даже вытянутой руки. Вокруг царил полный мрак. Я буквально ослеп.

Несчастье произошло около часа ночи.

Я прекрасно все помню. Я оперся спиной о стенку бассейна и положил голову на камень. Мне было так удобно – камни поддерживали шею, голову и позвоночник, как надувные подушки, которыми многие пользуются в самолетах. Мое тело парило в воде без усилий. Меня окружала вода, долина, ночь. Я ощущал безграничное чувство покоя, безопасности, принадлежности к этому миру. Я оказался именно там, где и должен был оказаться.

Даже сейчас, когда я пишу эти строки, мне трудно осознать, что в те самые минуты в двух футах[24] от меня тонула женщина. В какой-то момент она просто потеряла сознание и ушла под воду, погрузившись с головой. Если бы я знал, то мог бы без труда ее спасти.

Но я не знал.

Тот момент до сих пор живет в моей памяти. Я всегда гордился, что слежу за всем, что происходит вокруг. Я всегда настороже, всегда готов, всегда жду. Увидев ребенка, играющего на берегу реки, я сразу же непроизвольно думаю о том, что делать, если он упадет в воду. Когда я ввожу пациенту обезболивающее, то держу под рукой инструменты для реанимации на случай, если что-то пойдет не так. Если у него остановится дыхание, я должен мгновенно оказать помощь и дышать за него, пока он не очнется.

Когда я был ординатором, мой руководитель часто задавал каверзные вопросы: «Что понадобится этому пациенту в ближайшие десять минут? В лучшем случае? А в худшем?» Он спрашивал, где лежат нужные инструменты и почему я уже не принес их в палату. Он постоянно экзаменовал меня подобным образом, чтобы я был готов ко всему, что может случиться.

Это пошло на пользу моим пациентам и так въелось мне в кровь и плоть, что стало почти религией. Я всегда готов к худшему. Кто-то ждет второго пришествия Христа, я же жду внезапных осложнений: ребенок, которого привезли из-за больного уха, может подавиться хот-догом в зале ожидания; кто-то из сотрудников в любой момент может потерять сознание.

Я всегда на десять минут впереди.

Вот почему я до сих пор не могу забыть той ночи, когда я нежился в горячем источнике и целиком отдался настоящему. Я не был на десять минут впереди. Я не думал о возможных сценариях. Я просто жил.

Наверное, был такой момент, когда она поняла, что с ней происходит. И те, кто был рядом, могли бы что-то сделать. Но зов тьмы оказался слишком силен. Так во время долгой поездки наступает момент, когда просто засыпаешь на заднем сиденье в самой неудобной позе.

Понимаешь, что нужно повернуться, иначе все затечет, но сон пересиливает. Тепло от печки, ровный гул мотора, шуршание дворников по лобовому стеклу в дождь – все это берет свое. Силы оставляют тебя, и ты проваливаешься в сон и в ночь. Думаю, что именно так выглядит смерть.

Оглядываясь назад, я думаю, что та женщина потеряла сознание от слишком долгого пребывания в горячей воде.

Когда мышцы потеряли тонус, тело просто расслабилось, голова соскользнула в воду и исчезла, как скрывается под волной тонущий корабль.

Какое-то время я даже думал, что главный навык экстренной медицины – это недостаток знания, умение заниматься медициной в так называемой «серой зоне». Зона эта невероятно сложна для большинства обсессивно-компульсивных типов, которые приходят в медицину.

Порой в приемном покое нам приходится выписывать пациента домой, не зная точно, что с ним случилось. Нам нужно просто убедиться, что его состояние не угрожает жизни. Это не устраивает ни нас, ни пациента, но иногда мы просто не можем предложить ничего иного. Мы можем лишь сказать: «Я не знаю, что с вами, но жизни это не угрожает». И оказаться правыми.

Нам часто приходится действовать, не располагая историей болезни пациента. Мы ничего не знаем про аллергию, принимаемые препараты. Порой мы даже имени не знаем. Когда приезжает скорая, выгружает обнаженную, смертельно бледную девятнадцатилетнюю девушку без сознания и уносится прочь, такой роскоши, как история болезни, нам не дано. Наша работа – просто спасать человека.

У незнания есть и другая сторона. Порой нам приходится делать выбор. Либо мы отправляем домой человека, которого считаем больным, но не понимаем характера болезни, либо поступаемся гордостью и просим о помощи. Последнее, что можно сделать для пациента, это позвонить специалисту – нефрологу, кардиологу, гастроэнтерологу. Хотя делать этого не хочется, но порой без этого не обойтись. «Я не знаю, что с моим пациентом. Анализы хорошие, и с кровью все в порядке. Но меня что-то беспокоит. С ним что-то не так. Не могли бы вы прийти и осмотреть его?»

Самые неприятные для каждого врача слова. Вы догадываетесь, что чаще всего в ответ на подобные просьбы специалисты закатят глаза, а то и целую лекцию прочитают. Особенно в три часа ночи. Врать не буду, подобные моменты даются нам тяжело. Но мы работаем ради пациентов, а не ради своих амбиций.

Мой друг, хирург, однажды сказал, что труднее всего понять, когда нужно прекратить резать. В приемном покое тоже есть трудность. Труднее всего понять, когда нужно прекратить усилия и просто попросить помощи.

Да, бывают врачи, которые отказываются признавать, что чего-то не знают. Отказываются признавать свою неправоту. Пытаются подогнать пациента под неправильный диагноз вместо того, чтобы просто отступить и пригласить того, кто сможет взглянуть на ситуацию свежим взглядом.

Гиппократ говорил: «Не навреди».

И проси о помощи, когда это необходимо.

Но иногда оказываешься в таком месте, где о помощи просить некого. Как это и произошло в горах в горячем источнике.

По какой-то причине муж той женщины в половине второго выключил налобный фонарик. И мы все молчали не меньше часа.

А потом он включил фонарик, луч прорезал темноту, и мы увидели, что женщины нет. Мы мгновенно поняли, на что смотрим. Женщина была на месте, но под водой – серое лицо, широко распахнутые глаза, распущенные волосы, плавающие вокруг, словно щупальца морской анемоны. Женщина лежала