После гибели Лукерьи Михаил порушил всю домашнюю скотину и позднее отвез павшую Пегашку на скотомогильник в лесу. Остался лишь огород да пасека, и на хулиганские выходки Матюхи он махнул рукой, но как-то при случае ему по-доброму сказал:

– Ты заходи. Меду тебе дам, сколько унесешь. Но пчелок не трожь! Все-таки пчела – божья тварь и через меня ей защита…

Спокойный ли тон, или что-то другое подействовало на любителя пошалить, но ульи больше никто не трогал.

В тот уходящий пасхальный день, наполненный песнями, плясками и пьяным разгулом, после утомительной пасхальной литургии и праздничного стола у брата Алексея, Михаил направился в Заречье навестить двух больных, не встающих с постели старообрядцев, и сказать им «Христос воскресе». И вздумалось же ему поднимать с земли поверженного Костю – заядлого дружка подлого Матюхи. Экое диво! Подрались – поцапались. Молодость горяча и задириста, а разнимать дерущихся солидному человеку вроде бы не с руки…

– Кула́чки впору на маслену, а нынче – велик день. День всепрощения. Кто его так уделал? – обратился он к Матюхе.

– Генка со Степкой, родич твой…

Не отдавая отчета, не задумываясь о своих словах, пристально глядя на разорванный ворот матюхиной косоворотки, он проговорил:

– Око за око надо оставить на другой, постный день. – Взгляд Михаила вперся в высунувшийся из-за пазухи серебряный крестик на серой цепочке.

– Где взял? – задохнулся от волнения Михаил. Протянул трясущуюся ладонь, и потемневший металл затрепыхался на подушечках его пальцев. Сомнений не было: его вещица – дар старца Никодима.

– Устроим мы ему, твоему Степке, – ругался Матвей, – кровью харкать будет…

– Маши кулаками после драки. Успеешь еще набить сопатку обидчику! Я тебя спрашиваю: где взял, у кого украл крестик?

– Мамкин… Да ты чё пристал?

– А мамка где? Не молчи!

– Баушка сказывала, давно господь прибрал ее. С баушкой я жил. Она сердешная, меня выходила. Годков мне пять было тогда, у баушки часом просветление тогда нашло. Она мне крестик на шею надела. Грит, береги его… Чё с тобой, захворал? Лицо у тебя…

Покачнулся Михаил, усилием воли удержался на ногах. Отдернул руку. Сын! Матвей – мой сын! Столько лет прожил рядом и ни разу не признал! Не признал и в полоумной старухе с изможденным лицом Феклушу, мать Дарьюшки. Сын! Было это будто вчера, в теплый майский вечер. Они сидели, тесно обнявшись, на им сколоченной скамеечке, на берегу Веселки. Пахло черемухой, на той стороне в кустах заливался соловей, в заводи крякала утка. Теплое дыхание лета целиком поглотило влюбленную пару.

– Помнишь, как в то лето ты учил меня косить?

– И так же прижимал тебя к груди, – в тон Дарьюшке ответил Михаил и, сняв с себя цепочку с крестиком, повесил её на шею любимой. – Чтобы никто нас не разлучил…

Как объяснить сыну, как пояснить людям? Как?

С этими мыслями он, согнувшись под тяжестью открытия, побрел домой.

Быть может, ещё тогда, раньше, выдрал бы за шалость, объяснился бы с сыном, содрав с него штаны и рубашку, и предупредил дальнейшую пакость, которую затеяли Матюха и дружки.

Глава восьмая

Пахали на заимке74 близ башкирской деревушки за Ильмень-горой.

Алексей Поликарпович уж много лет арендовал у местного аборигена Сухангулова около сотни десятин земли, да покос на лесной поляне. Сеял он рожь, озимую пшеницу, овес, клин гречихи и немного гороху. Земля здесь отменная – жирный чернозем, а травища вымахивала по самую грудь. Под боком Тургояк-села, у самой смолокурни был ещё кусочек под лен, но он не считался большой заботой.

Всякий раз по весне Молчанов горел желанием выторговать у Сухангулова ещё с десятину этой плодородной земли, но после унизительного и бесполезного разговора с «нехристем» устало разводил руками:

«Будешь тут с хлебушком да без портков находишься! Сдерет последнее, бритоголовый! Вы только гляньте: ни пашет, ни жнет, а хлебушком торгует. Вон сколь наших мужиков в кабале… Ох и связался я, грешный, прости господи, с ним…»

Но грешил перед господом, ох, грешил Алексей Поликарпович. Не зря срубил он здесь избу, как две капли похожую на дом в Тургояке, только размером поменьше.

Отборное зерно и пахучее сено возил домой возами при вполне приемлемой плате за аренду земли. У других односельчан шалаши да балаганы, у него – заимка с окнами и русской печью; у других земли-то – корова ляжет и хвост протянуть некуда, а у него – поле до самой горы. Заставил сыновей расчистить пустующую бросовую землю и срубить седые кочки вдоль речушки под покос – глядишь, три – пять зимних возов сена добавка, да вспахал бугор – пристанище колючего чертополоха и сухих верхушек конского щавеля – под горох.

На заимку по весне обычно выезжали всей семьей. Оставляли лишь Пелагею Петровну – хозяйку дома. Вместе со всеми, бывало, ехал и Михаил Поликарпович, хотя за сабаном75 и с решетом семян здесь его раза два и видели. Он ходил, смотрел, указывал, советовал, создавая на пашне деловитую обстановку и сутолоку – в земле он толк понимал.

В эту вешнюю пору на заимке тихо и немноголюдно. Петровна оставила при себе дочку Марусю – грядки делать и мелочь – овощи на вспаханную землю в огороде сажать. Михаил Поликарпович нашел заделье76, обещая приехать на неделе. Поутру приехали вчетвером: отец, Лаврентй с Матреной, да Степан.

Алексей Поликарпович бойко соскочил с телеги и молча хватил рукой за поясницу, долго стоял сгорбившись на краю изумрудной озими. Сыновья молча разгружали пожитки, еду. Матрена собрала на стол, налив в чашки снятого молока – обрата77 – пост, и положив туда сухарей. «Таким пойлом телят поить».

Когда сыновья сделали по первой борозде. Отец наклонился, взял в пятерню комок земли, размял в ладони и понюхал. Глянув на Лаврентия, не удостоив Степана вниманием, удовлетворенно проговорил:

– В самую пору! Ну ты, смотри, тут… Поясницу, язви её забери, разломило. Знать, домой соберусь…

Он уехал со случайно проезжающим односельчанином. Братья переглянулись, а Матрена что-то обиженно пробурчала.

Прошла добрая неделя, прежде чем братья допахали последний клин. Закончив