– Верно я говорил, Степка? – спросил он.

– Ты сказал, я твой гость, кунак и меня надо жаловать по законам гостеприимства…

– Ма-ла-дец! Я так сказал, – подтвердил Хасан под утвердительные возгласы парней. Он подозвал к себе рябого парня, что-то пошептал ему на ухо. Тот кивнул и с рабской покорностью юркнул к выходу. Ещё с минуту назад он свирепо глядел на Степана.

– Путный кумыс будет. Пить станем, – обнажил в улыбке ровный ряд белых зубов Хасан. – Брат мой. Двоюродный. Абдулла. – Он взял в руки бубен, что лежал на лавке у стены, взмахнул им, ударил по колену. Глухой звук по натянутой коже барабана слился вдруг с серебряным дребезжанием множества колокольчиков, им подыграла мандолина, и полилась непривычная для русского слуха, веселая мелодия. Сначала двое парней, затем еще несколько – начали танцевать. Но спрятавшиеся за печкой девушки все никак не решались выйти из-за укрытия, и со скрытым любопытством, украдкой поглядывали на гостя. Неожиданно кто-то схватил Степана за руку и увлек его в круг. От удивления он широко раскрыл глаза и глянул на дерзкую и смелую, на ту, что осмелилась втащить его – постороннего, не их среды – в круг танцующих.

Покачивая стройным станом, с улыбкой поглядывая на парня и притоптывая ножками, обутыми в мягкие ичиги82, она вела за собой цепочку подруг и парней, вызывая всеобщее оживление. На смуглом, с чуть раскосым разрезом глаз, лице её играл яркий румянец. Красиво очерченный пухлыми чувственными губами рот улыбался, были видны крупные белые зубы.

Сулея…

Ошеломленный неожиданной встречей, увлекаемый по кругу Степан видел только её одну – одетую в ярко-зеленое атласное платье. Он ощущал тепло её маленькой нежной руки, с подрагивающим на запястье блязык – браслетом. От её притопа в ушах его звенели серебряные монеты в монистах, что украшали иссиня-черные волосы, оборки яркого платья и грудь.

Степан помнил, как однажды перед весной на масленицу он сидел с сестрой Марусей в кошевке у распахнутых ворот дома Сухангулова, дожидаясь отца. Брата с сестрой пригласили в избу, но они отказались – было солнечно и тепло. Старики беседовали за столом. Алексей Поликарпович даже не отказался от угощения – пил кяхтинский чай с топленым молоком83. Смуглая, черноволосая девушка-подросток, угощая старших, часто выглядывала в окно, бросала любопытные взоры на чернобрового юношу. Сестренка, все примечающая, заметила Степану тогда:

«Заприметила она тебя. Какая баская! И зачем я не парень. Втрескалась бы… По самые уши».

Брат не успел тогда удивиться наблюдательности соплюхи – Маньки, как вышел отец в сопровождении Сухангулова. За их спиной стояла Сулея в наброшенном на плечи овчинном полушубке.

– Не кобенься, Назимка. Сбрось малость, – уговаривал хозяина Алексей Поликарпович, шагнув со ступенек.

– Моя думал крепка, Лексей, – отвечал тот. – Скупой – не дурной: себе убыток будет! – И словно желая напоследок еще поторговаться, потрепал по плечу подвернувшуюся под руку девушку.

– Кароший девка – Сулея! Мужик её, мой брат лесина придавил. Девят лунь прошло…

– Он вздохнул без притворства. – Ай, беда, шибко беда! Один Сулея осталась. Найди жених, думать буду.

Степан слышал весь разговор. Отец называет Сухангулова старой лисой не зря. За клочок земли бритоголовый в сводники берет. Во потеха была бы, если бы дядя Миша узнал…

Алексей Поликарпович сочувственно глянул на приятную башкирочку, похожую на подростка, спросил:

– Сколь ей было годков-то, когда замуж брал?

– Много! – ответил Сухангулов, зачем-то перебирая пальцы на руке. – Пятнадцать зим. Три барашка, корову, ковер – калым84 брат давал…

– Доведись до меня, за такую кралю больше бы дал, – пошутил Алексей Поликарпович. – Мешкотно будет тебе с ней, Назимка, – подходя к кошевке, проговорил он. – Бабу-вдову вдругорядь – не капусты вилок продать! Хыть и не перестарок. Ну бог помощь тебе…

За год с небольшим Сулея расцвела, и Степан поразился её красотой: мысли его путались, кружились.

Прибежал, тяжело дыша, рябой, держа в руке медный кувшин. Начал угощать, наливая в круглую чашу-пиалу кумыс. Хмель тотчас ударил Степану в голову, опалил все внутри. С сомнением сказал рябому парню:

– Больно крепок твой кумыс…

– Водка ма́ла – ма́ла плеснул, – осклабился рябой.

– Шайтан! – сплюнул на пол Хасан, а Степану подмигнул, – весело будет…

И верно, куда вдруг девалась Степанова робость и скованность – захотелось ему петь и наяривать вприсядку.

Снова заиграла мандолина, зашумел, затенькал бубен. Сулея вышла на середину, качнула бедрами да так, что зазвенели на платье серебряные монеты, и, подойдя к Степану, сверкнула черными глазами.

– Степка, пляши!

Рябой парень, что угощал кумысом, поставил кувшин прямо на пол – его кто-то подхватил, – выхватил из рук играющего бубен и, размахивая им, ударил о ладонь, о колено, дико закричав:

– Айда, Степка! Давай, Степка! Оп-ля, оп-ля! – Наседая на обалдевшего русского, брызгая в лицо слюной, заговорщически Абдулла шептал:

– Пляши, Степка! За ета будешь цаловать самый лутший девка…

В большинстве староверческих семей, где испокон веков царил аскетически-домостроевский уклад жизни, редко смеялись от души, откровенно шутили и веселились. Особенно в присутствии старших. А тут Степан оказался один, в совершенно чужой ему по духу компании, но среди проникающей до глубин души азартной веселой музыки. Она охватила всех.

В неистовом вихре, подобно бурану в снежном феврале, закрутились, завертелись парни и девушки, заходил пол ходуном. Мелькали раскрасневшиеся, разноцветные лица, озорные раскосые глаза. И от стремительных движений, многоголосого шума у Степана закружилась голова. «Крепко хлебнул», – подумал он, не то осуждая себя, не то поощряя, и почувствовал как его мозолистые пальцы стиснула маленькая, почти детская, теплая ладонь. От её пожатия он совсем ошалел, вырвался из танцующей цепочки прямо в круг и прошелся под замысловатую музыку вприсядку.

Резко и неожиданно оборвалась музыка. Стало как-то непривычно тихо. Вздох изумления и тихий шепот одобрения зашелестел по комнате: немногим приходилось видеть, как танцует русский… Он встал быстро в полный рост и мгновенно пришел в себя, смущенный всеобщим вниманием, не зная,