Глава девятая

– Подвяжи платок, Маруся. Ветрено нонче, – заботливо посоветовала Пелагея Петровна дочке. – Не засиживайся долго. Обидеть могут. Мало ли охальников теперь…

Младшая сестра Степана два дня перемогалась хворью. На третий день почувствовав облегчение, упросила мать, чтобы позволила ей сходить к Татьяне Николаевне. «Не нам чета – учителька», – раздумывала Пелагея Петровна, – «обходительная, разумная и не гордая, хоть и из господ. И Сонюшка её уважала». Вспомнив о старшей дочери, поднесла передник к глазам. «Ладно ли с ней, горемычной? Сердце матери – вещун…»

В доме Бородача Татьяны, к огорчению Маруси, не оказалось. «Вечером отбыла. Весьма срочно», – приветливо поздоровавшись, сообщил Стась Павлович.

Обескураженная неудачей, Маруся побрела улицей к озеру и по торной тропинке поднялась к часовне, стоящей на самой вершине каменного склона горы. Отсюда открывался вид на огромную чашу озера, окаймленного изумрудными холмами, за которыми синели гряды Главного Уральского хребта. «Вот вернётся с пашни Степа», – мечтала Маруся, – «надо попросить его, когда лёд сойдет, свозил бы нас с Татьяной на лодке на Верин остров. А можно пешком, вдоль берега. Там с той стороны брод есть: можно разуться и по камушкам пройти на остров. Таня охотно послушает байку про монашку Веру, что жила на острове. И откуда мой братец разные истории выискивает? Врет вроде, но врет забавно. А Танюшу хлебом не корми – будет слушать все про здешние места и записывать. Чудная и славная! Будь я парнем – влюбилась бы. Ну и олух наш Степка! А что! Свадьбу бы сыграли, а я никогда на свадьбе не была. Когда Лавруха женился, тятенька прогнал. Брысь, говорит, соплями молодоженов вымажешь. Я тогда разревелась и ушла к подружке. А они про меня забыли все. Степа с Лаврентием землю пашут, сеют, а рядом там живет баская-прибаская, ну как куколка. Зовут Сулеей. Все на Степу тогда, когда ездили с тятенькой, зенки таращила. А на кой ляд она нам? По-русски ни бе, ни ме. На юбке десяток обо́рок, монисты бренчат и, наверное, кобылье молоко пьет. Бр-р-р!»

Маруся осторожно подошла к круче, каменистым обрывом уходящей к воде. Свежий ветер полыхнул подолом её темной юбки, рванул с головы платок. Она вскрикнула, подалась было за ним, да вовремя удержалась. А платок распластанной птицей юркнул вниз. Жаль утерянной вещи, принадлежавшей когда-то Соне. Была и не была сестра. Теперь тонкая ниточка, связывающая родных существ, внезапно порвалась. Могла ли Маруся предположить, что совершенно банальный случай с платком так резко повернет её жизнь… Но будущее человеку знать не дано…

Огорченная, она заторопилась домой. Сзади послышались шаги. От неожиданности она вздрогнула. Полуобернувшись, увидела Генку.

– Вам чего, Геннадий Афанасьевич? – спросила она. Остановившись. Будь бы кто другой, прибавила бы шагу.

– Да так… Вот тебя увидал. В часовне был. Тоже.

– Уж не молиться ли ходил? Совсем на тебя не похоже…

– Битый час на коленях отстоял, – как-то недобро усмехнулся Генка, вспомнив о своих дневных заботах.

Генке верить нельзя. Никогда не узнаешь, шутит он или говорит правду. А сегодняшний день был для него никудышный. Вчера поздно вечером со знакомым мужиком он приехал из Косотурска, куда окончательно решил перебраться. Загадал за день сделать многое, но с самого утра черт ли, кошка ли дорогу перебежала – не везло. И не им, Генкой замечено: с утра начнутся неудачи, так и будут до самого вечера. Хотел со Степкой потолковать – место на заводе уплывает, – но того и след простыл – весенняя страда. А тут как на грех Касьян в жару лежит, горло распухло. Пришлось за бабкой-знахаркой бежать, потом сухую траву варить. Игнат Хромой, что сторговал у Генки дом для своего сына, все деньги не отдал и тянет. «Приди к вечеру». По роже видно было, скоро не отдаст – пришлось на край земли бежать. Известно: в копнах – не сено, в долгах – не деньги. Зажав деньги в кулаке, проходя по Озерной, он случайно увидел поднимающуюся по тропинке к часовне знакомую фигурку. Встреча с Марусей предвещала конец дневным неудачам, Генка был в этом уверен. Девочка-подросток ещё с зимы заинтересовала парня. Она была совсем не похожа на своих сверстниц, затурканных мамками дурех, с которыми и двух слов не свяжешь. Эта – в меру серьезная, в меру смешливая, и за словом в карман не лезет – росла на глазах и взрослела. Весь вид её – фигура, приобретающая округлость, личико – привлекательное, в речах – рассудительность и озорство, лучики в карих глазах – все это вызывало у Генки симпатию, уважение и ревнивую зависть. У него не было по поводу соседки серьезных намерений, однако нет-нет, да и скребанет за душу словно зубная боль: вскружит такая кому-то голову, и поминай, как звали…

Маруся хотела ему дерзость сказать, да сдержалась. «Колени одервенеют, коль замаливать начнешь», – думала она. – «таскается, говорят по солдаткам. А мне какое дело? Мало ли что говорят, наверное, больше из зависти. Парень видный, веселый. Взял бы, да подошел поближе, поговорил…»

– Ты хотела что-то сказать мне?

Она качнула головой. Так они молча спустились с Крутиков по отлогому склону, вышли к самой воде к серому валуну.

Генка устало присел на каменную глыбу, она остановилась, не решаясь пойти одна. Он вдруг оживился, глядя вперед на противоположный берег.

– Глянь, какая красота и синь над горами! Так бы взмахнул руками-крыльями, и полетел туда, как вон та чайка…

Маруся исподтишка наблюдала за ним, за его руками и слушала. Какой он сильный и добрый. С ним хорошо! Когда он говорит, то всегда улыбается. Рассказывает про кого-либо, и все у него такие смешные. Степка-брат – ему друг, а он над ним изгаляется. Теленок, мол.

Генка приподнялся с камня, распахнул полу пиджака, намереваясь прикрыть спину Маруси. Та зарделась вся, испуганно отшатнулась.

– Ты чего, что ты? Не надо!

А тот как ни в чем не бывало, указав ладонью на высокий увал, над которым нависла косматая, словно налитая свинцом, темная туча с беспокойством проговорил:

– Холодом потянуло. Глянь, над Пугачёвой горой творится что!

– Польет? Ты сказал Пугачевой?

– Ну да! Был такой казак. Давно то было. Супротив дворян и толстопузых шел. Дед мой сказал: на той горе Пугачев их жизни лишал…

– Ой, страшно как! Какой-то ты стал…

– Какой?

– Глаза у тебя шальные стали. Вот какой. Недавно были добрые, а теперь…

– А