Как-то зимней студеной порой Лукерья в отсутствие Михаила – в Косотурск ездил – сбрасывала с сеновала сено скотине. Оступилась и вывалилась из проема – окна сарая в пустоту, грохнулась головой на стылый пол, и так закоченела.

Зарыли Лукерью на кержацкой половине сельского кладбища. Народу было немного. Спрыгнув с саней, и наказав Пелагее, жене брата, чтобы без него начали поминки, Михаил ступил на лед озера и побрел к острову посетовать на свою судьбу мудрому старцу, нашедшему там свой последний покой. Но ни могильного холма, ни чугунного восьмиконечного креста, которому завещано было стоять вечно, он не нашел. Чуть живой, возвратился домой. За поминальным столом он застал только троих: брата Алексея с женой и соседа Мокея. Под вопросительным взглядом Михаила Алексей выскочил из-за стола и вскоре вернулся, держа в руках бутылку виноградного вина и рома, Пелагея принесла домашнего пива. Хозяин вынул из залавка берестяной туес с медом.

Вино, пиво, ром смешивали с подогретым медом, и разливали в стеклянные стаканы тризну – старинный, завещанный дедами и прадедами мутноватый напиток.

На поминки не приглашают, для всех открыта дверь. Заходят, помолясь, и, помянув добрым словом покинувшего этот бренный мир, вполголоса поговорят и незаметно уйдут. Вот и этот бородатый мужик лет пятидесяти, среднего роста и с лицом, изрытым оспинами, появился незаметно. Низко поклонился, размашисто перекрестился и снял шапку, зажав её в руке. Робко присел к столу. Проглотил щепотку кутьи, плеснул в рот из предложенного хозяином стакана со словами «земля рабе божьей Лукерье пухом», взял кусок пирога. Поднял на Михаила глаза, проговорил:

– Смерть – то злым, а добрым – вечная память… О чем это я? Да вот, третьего дни на той стороне озера, супротив речки Липовки, ловушки-мо́рды вытряхивал я. Дивно в тот день налима налезло. Он, язви его, рыбье племя, в самую что ни есть стужу икру метает. Ссыпал я его из одной-то корзинки в мешок, опустил на веревке морду обратно в прорубь как слышу – ухнуло. Думаю, лед шабаркнул – треснул. Но сам посуди, когда лед трешшит, то гул под всем льдом разносится… А это вижу, над островом святой нашей православной Веры дым поднялси, а подле острова – сани с лошадью, и люди копошат. Потом гляжу, оне отъехали сажен так с сотню и лед стали рубить топорами. Сани подогнали, и скоро уехали. В село-то на берег выехали – я рыбу на санки и к острову. Тут у меня ноженьки подкосило, ни взад шагнуть, ни вперед. Мать пресвятая! Где пещерка-то была – в нос гарью шибануло, и камни-осколки кругом… По следу-то я пошел, где рубили, на брюхо умостился, ледышки ладошкой в сторонку сгреб. А там на дне – вода сам знаешь, какая светлая – крест с могилы старца Варлаама. – Мужик опустил голову и заплакал. – Скажите мне, добрые христиане, в чью башку втемяшилось такое святотатство? Чем не угодил и кому даже мертвый старец, светлая его душа?

– Не надрывай душу, Мокей, – проговорил Михаил. – То дело рук властей никонианских и долгогривого пастыря их – Серапиона. Анафема ему! Нам остерегаться надо, о том отец Варлаам предупреждал. И не один раз…

Оставшись один, Михаил ушел в молельню и всю ночь простоял на коленях.

– За что, господи? – вопрошал он. Молился, доставая лбом до пола. Неделями сидел на воде с краюхой хлеба.

В тот год, когда пришла к нему Лукерья, в избе-развалюхе, что наискосок через улицу, у престарелой вдовы поселилась тронутая умом старуха с парнишкой годика с два. Хозяйка её давно не слазила с печи, а убогая кормила подаянием её и мальчонку. Сердобольные соседки-бабы подкармливали молоком и картошкой, приносили поношенную одежду и обувь. В моленной старуха никогда не появлялась, и Михаил совершенно забыл бы о ней. Если бы не её внук.

Однажды Михаил Поликарпович увидел как Матюха – безродная душа и оборванец – сидел с дружками на лавочке у ворот и, облизывая пальцы, жевал пчелиные соты, обтирая кулаками губы.

– Звать как тебя, варнак? – спросил Михаил.

– Зовут зовуткой. Величают уткой, – дерзко ответил тот, сплевывая на пол высосанный воск. Его дружки притихли, предвкушая потеху.

– За твою дерзость, Матюха, я все уши оборву. Охальник ты и злодей!

– Не, не оборвешь! Детей бить грех… Своих дери, меня, сироту, не трожь…

Михаил был обескуражен. Что-то шевельнулось в нем против задуманного наказания подростка, и злость прошла. Но с десяток пчелиных колод-ульев, на краю огорода, подле самого леса, были только у него, и он мысленно грешил на медведя. Но каким образом мог топтыгин снять аккуратно крышки, унести рамки с сотами, не повалить ни одной колоды? А самое главное – никаких следов… И вот сидит этот зимогор. Почти пойманный с поличным, щурится от удовольствия, и еще хамит взрослому.

– Так и знай: поймаю – сведу к околоточному…

А ты сперва слови. А потом грози! Пристал, как банный лист. Может, и не я, а кто другой… – Матвей как-то не по-доброму усмехнулся и повел рукавом по губам.

– В другой раз у тебя не выйдет, понял? – резко закончил разговор Михаил Поликарпович, а вот злость прошла.

И он решил каждую ночь дежурить и изловить пакостника. Устроился на лавке предбанника, возле окошка, откуда было видно пасеку; принес тулуп и туесок с квасом.

А Матюха облюбовал с вечера место в крапиве. Обмотал тряпками голые места на теле, в карманы положил ножницы и камушки-окатыши. К рассвету на траву и огородную зелень упала обильная роса. Ущербный месяц скрылся за зубчатыми вершинами леса. Над Ильменем заалело.

Матюха прислушался. Из предбанника доносился богатырский храп. Через изгородь со стороны леса мелькнула тень. Он нащупал рукой – ещё днем её приметил – толстую суровую нитку. «Ушлый мужик!» Ножницами её – чик, и вот он близ дальнего улья. Из кармана вынул камушек, заткнул лётку, откуда должны вот-вот вылететь пчелы. Приподнял крышку. Загудели, зашевелились мелкие, серые комочки. Он вытащил рамку, легонько протянул ею по росистой траве, усмехнулся:

– Не простудитесь, божьи твари…

Вытащил другую рамку, смочив её таким же образом и приставил к сапогу, а вслух сказал:

– Излови теперь, косматая образина! – и перемахнул через ограду.

А в полдень Михаил постучал в наличник развалюхи. Вышел заспанный Матюха.

– Чё надо? – с вызовом спросил он.

– Ты, варнак, колоду порушил?

– Ну я! – охотно ответил парень.

– Где там, кишка тонка!

– Рамки счас вынесть. Или о́посля?

– Стервец