октября 1934. Вчера Брехт уехал в Лондон. – То ли оттого, что Брехт время от времени чувствует особенное к тому провоцирование с моей стороны, то ли оттого, что в последнее время такое ему ближе, чем прежде: теперь в разговоре стало гораздо заметнее, чем прежде, то, что он сам называет пламенной [агитаторской, взрывной] манерой своего мышления. Мне-то бросается в глаза особенный, проистекающий из этой манеры вокабуляр. Особенно охотно в угоду такой манере он использует такое ругательное словечко, как «ничтожество». В Драгёре я читал «Преступление и наказание» Достоевского. В этом чтении прежде всего другого он усмотрел причину моей болезни. Для усиления своего обвинительного тезиса он рассказал мне, как в юности с ним произошел внезапный приступ затяжной и, вероятно, потенциально давно в нем зародившейся болезни, когда однажды в послеобеденное время одноклассник, намерения которого Брехт из-за слабости уже не мог опротестовать, сыграл ему на фортепиано Шопена. Брехт приписывает Достоевскому и Шопену особо пагубное влияние на самочувствие. Но в остальном он принял самое живое участие в моем актуальном чтении, и поскольку сам он в тот момент читал из «Швейка», то не смог удержаться от сравнения ценности обоих авторов. При этом Достоевского нельзя рассматривать наряду с Гашеком, он скорее [должен быть] попросту причислен к «ничтожествам», и он почти заслужил то, чтобы распространить на его произведения обозначение, которое Брехт готов в последнее время применить ко всем работам, у которых отсутствует просветительский характер или же в них отказываются от [возможности] просветительского характера. Он называет их «развалиной».
1938
28 июня. Я очутился в лабиринте лестниц. Этот лабиринт не был крытым на всём своем протяжении. Я поднимался; другие же лестницы вели вниз, в глубины. На одной из лестничных площадок я ощутил, что достиг вершины. Отсюда открывался хороший обзор окрестностей. Я увидел, что на других вершинах стоят другие люди. У одного из них внезапно закружилась голова, и он упал вниз. Это головокружение распространилось и на других людей; они падали с других вершин в глубину. Когда же и меня охватило это чувство, я проснулся.
22 июня я приехал к Брехту.
Брехт отмечает элегантность и непринужденность в манере Вергилия и Данте и называет эту манеру фоном, на котором выделяется величественный жест Вергилия. Он называет обоих перипатетиками [прогуливающимися].– Он подчеркивает высокое художественное качество кругов «Ада»: «Эту часть можно читать на природе».
Брехт говорит о своей глубоко укорененной, унаследованной от бабушки ненависти к попам. Он дает понять, что те, кто присвоили себе теоретическое учение Маркса и пустили его в оборот, всегда будут образовывать поповские камарильи. Марксизм слишком легко поддается «интерпретации». Ему уже сто лет и оказалось, что… (на этом месте нас прервали). «„Государство должно исчезнуть“. Кто это сказал? Государство». (Здесь он может иметь в виду только Советский Союз.) Брехт хитро и скрюченно встает перед креслом, в котором я сижу, – он изображает «государство» – и говорит, закатывая глаза, своим представителям, вручившим ему мандат: «Я знаю, я должно исчезнуть».
Разговор о новой романной литературе Советского Союза. Мы больше не следим за ней. Потом мы коснулись лирики и переводов советской лирики с разных языков, которыми наводнен журнал Das Wort[111]. Брехт считает, что авторам там нелегко. «Если в стихотворении не встречается имя Сталина, то в этом уже усматривают умысел».
29 июня. Брехт говорит об эпическом театре; он упоминает детский театр, в котором дефекты [изъяны] представления, функционируя отчуждающе, придают постановке эпические черты. Подобное же происходит с реквизитом и гримом. Мне на ум приходит женевское представление «Сида», в котором при виде криво сидящей у короля короны мне впервые подумалось то, что я девять лет спустя изложил в книге о драме[112]. Брехт, в свою очередь, припомнил момент, когда в нем поселилась идея эпического театра. Это была репетиция мюнхенского представления «Эдуарда II»[113]. Сцена битвы, происходящей в пьесе, должна занимать три четверти часа сценического времени. С солдатами у Брехта не получалось. (У Аси [Лацис], его ассистента, тоже не заладилось.) В конце концов он в отчаянии обратился к близко сдружившемуся с ним в тот момент Карлу Валентину[114], бывшему на репетиции, с вопросом: «Что ж такое? В чем, собственно, дело с солдатами? Что с ними не так?» На что Валентин: «Они бледны – им страшно». Это замечание стало решающим. Брехт дополнил: «Они устали». Лица солдат покрыли толстым слоем извести. И в тот день был обретен стиль спектакля.
Вскоре после того всплыла старая тема «логического позитивизма». Я оппонировал довольно непримиримо, и разговор грозил принять неприятный оборот. Но этому помешало то, что Брехт впервые признал поверхностность своих формулировок. И притом с изящной формулировкой: «Глубокой нужде соответствует поверхностный подход». Позже, когда мы переместились к нему домой, – ибо разговор происходил в моей комнате, – «Хорошо, если эпоха реакции застигает тебя в некоей крайней позиции. Тогда ты приходишь к среднему положению». Так, по его словам, было и с ним; он стал мягче.
Вечером: я хотел бы передать небольшой подарок для Аси с кем-нибудь; перчатки. Брехт считает, что это трудно осуществить. Может так произойти, что возникнет подозрение, будто Ян[115] двумя перчатками вознаградил ее за шпионское задание. – «Самое плохое: что уничтожается всегда целиком вся ячейка[116] [команда людей]. Но ее инфраструктура, по всей вероятности, остается действующей».
1 июля. Последовали очень скептические ответы, когда я коснулся русских реалий. Когда я недавно поинтересовался, сидит ли еще Отвальт[117], ответ был: «Если он еще может сидеть, то сидит». Вчера Штеффин[118] сказала, что Третьякова, по-видимому, уже нет в живых.
4 июля. Вчера вечером. Брехт (во время разговора о Бодлере): я не против антисоциального – я против несоциального.
21 июля. Публикации Лукача, Куреллы[119] и др. доставили Брехту много хлопот. Но он считает, что в теоретическом плане не следует выступать против них. Я перевожу вопрос в политическую плоскость. Но он и тут не задерживается со своими формулировками. «Социалистической экономике война не нужна, поэтому она не может ее допустить. „Миролюбие“ русского народа выражает это, и только это. Невозможно получить социалистическую экономику в одной стране. Русский пролетариат посредством вооружения был с необходимостью отброшен далеко назад; и притом отчасти на давно пройденную стадию исторического развития. На монархическую в том числе. В России господствует персоналистский режим. Отрицать это могут только тупоумные». Это был короткий разговор, который вскоре был прерван. – Кстати, в связи с этим Брехт выдвинул тезис, что Маркс и Энгельс с роспуском
