значит, сформулировать практически пригодные предложения, которые можно извлечь из его историй. То, что такие предложения извлекаемы из них, следует предполагать уже по тому демонстративному спокойствию, которое отличает манеру этих рассказов. Однако эти предложения нужно искать в направлении великих всеобщих злоключений, теснящих сегодняшнее человечество. Брехт и пытается указать на отражение этих общих злосчастий в творчестве Кафки. Он обращается по преимуществу к «Процессу». Здесь прежде всего скрывается, как считает Брехт, страх перед безудержным и не желающим останавливаться ростом больших городов. Он стремился познать на собственном опыте то чудовищное давление, которое производит на человека это зрелище. В этих городах находят свое выражение необъятные опосредования, зависимости, лабиринты, в которые люди попадают из-за сегодняшних форм бытия. А с другой стороны, они находят свое выражение в потребности в «лидере» [Führer],– который, по крайней мере для мелкого буржуа, представляет того, на кого можно взвалить ответственность за все свои невзгоды, – в мире, где один может указать на другого, но каждый изолирован. Брехт называет «Процесс» пророческой книгой. «То, что может получиться из ЧК, видно на примере гестапо». – Перспектива Кафки: перспектива человека, попавшего под колеса. В этом плане характерен образ Одрадека: заботы главы семейства Брехт обозначает с помощью домового. Мелкому буржуа приходится не сладко. Его ситуация – кафкианская. Но в тот момент, когда сегодняшний тип мелкого буржуа, то есть фашист, перед лицом этого положения решает насаждать свою железную неукротимую волю, Кафка этому положению почти не сопротивляется, он мудр. Там, где фашист насаждает героизм, Кафка насаждает вопрошание. Он вопрошает о гарантиях своего положения. Но это положение уже таково, что гарантии должны превышать всякую разумную меру. Ирония Кафки в том, что человек был страховым служащим, который ни в чем не был так уверен, как в непрочности всех без исключения гарантий. И, кстати, его безграничный пессимизм свободен от какого бы то ни было трагического чувства судьбы. Поскольку он не только не иначе как эмпирически обосновывает ожидание невзгод, – здесь, во всяком случае, не к чему придраться, – но и с неподражаемой наивностью усматривает критерий конечного успеха в самой непритязательной и повседневной предприимчивости: в визите коммивояжера или ходатайстве в учреждение. – Разговор время от времени фокусировался на рассказе «Соседняя деревня». Брехт поясняет: он ведь контрапункт истории про Ахилла и черепаху. Ведь одному-единому [человеку] никогда не добраться до соседней деревни, если он составляет туда путь из мельчайших отрезков, – не считая происшествий. Тогда и целой жизни мало для этого пути. Но ошибка тут кроется в «едином». Ибо так же как расщепляется путь, расщепляется и путешествующий. И так же как пропадает единство жизни, так пропадает и ее краткость. Она может быть сколь угодно коротка. И не важно, поскольку в деревню приезжает некто другой, нежели тот, кто выдвинулся в путь. – Я со своей стороны даю такое толкование: настоящий масштаб придает жизни воспоминание. Оборачиваясь назад, оно в мгновение ока проносится через всю жизнь. Столь же быстро, как перелистнуть назад пару страниц, оно из соседней деревни попадает в то место, где путешественник принял решение двинуться в путь. Для кого – как для древних – жизнь преобразилась в письмо, те могут читать это письмо только в обратном направлении. И только так они встречаются с самим собой, и только так – в побеге от сегодняшнего, – они могут ее понять.

27 сентября, Драгёр. В вечернем разговоре, состоявшемся несколько дней назад, Брехт обозначил странную нерешительность, препятствующую в данный момент определиться с планами. То, что в основе этой нерешительности, – как он сам установил, – это преимущества, отличающие его персональное положение от положения большинства эмигрантов. И тогда если в целом он почти не признает эмиграцию в качестве фундамента для планов и начинаний, то тем более явно это в его собственном случае. Его планирования направлены дальше. При этом он оказывается перед лицом альтернативы. С одной стороны, ждут своего часа прозаические сюжеты. Небольшой сюжет про Уи[110] – сатира на Гитлера в стиле историографов Ренессанса, и большой сюжет – роман «Туи». Роман «Туи» призван дать энциклопедический обзор глупостей «туалов» (интеллектуалов); предположительно, действие романа будет развертываться, по крайней мере частично, в Китае. Небольшой набросок этого произведения готов. Но наряду с этими планами на прозу его занимают проекты, восходящие к очень давним исследованиям и размышлениям. Если рефлексии, возникшие в сфере эпического театра, не нашли свое воплощение, по крайней мере в примечаниях и во Введении к «Опытам», то ход мыслей, сформировавшийся из тех же интересов, но обогатившийся с тех пор, с одной стороны, изучением ленинизма, а с другой – эмпирическими тенденциями естественных наук, перерос столь стесняющие рамки. Этот ход мысли на протяжении лет прибивался то к одному, то к другому ключевому слову, так что в центре усилий Брехта оказывались попеременно неаристотелевская логика, теория поведения, новая энциклопедия, критика идей. Все эти разные увлечения в настоящий момент перекрестно сложились в теории философского учебного стихотворения [Lehrgedicht]. И сейчас Брехт терзается вопросом, найдет ли он в публике необходимый кредит доверия для подобного изложения, – опираясь на всё его предыдущее творчество, но особенно с учетом его сатирической части, и прежде всего «Трехгрошового романа». В таком сомнении сходятся два различных направления мысли. Во-первых, тут манифестируются раздумья, которыми должна бы быть поверена сатирическая и особенно ироническая манера как таковая, – и тем глубже (раздумья), чем глубже брехтовское погружение в проблемы и методы пролетарской классовой борьбы. Можно было бы понять эти раздумья, скорее практического характера, но только если не отождествлять их с другими, более глубинными. Эти раздумья более глубинного уровня обращены к художественным и игровым элементам искусства, но прежде всего к тем моментам, которые делают искусство отчасти и ситуативно преломлением [refraktär] по отношению к рассудку. Эти героические усилия Брехта легитимировать искусство для рассудка снова и снова обращали его к параболе, в которой художественное мастерство доказывается тем, что элементы искусства в ней в конце концов отходят на второй план [затушевываются]. И именно эти усилия в направлении параболы проявляются сейчас в своем радикальном облике в размышлениях об учебных стихотворениях. В ходе самого разговора я пытался объяснить Брехту, что такое учебное стихотворение вызовет меньший отклик у буржуазной публики по сравнению с пролетарской публикой, которая обретет свои стандарты, предположительно, не столько из прежней, отчасти буржуазно ориентированной продукции Брехта, сколько из самого догматического и теоретического содержания учебного сочинения. «Если это учебное стихотворение способно мобилизовать авторитет марксизма, – сказал я ему, – то его вряд ли сможет поколебать факт вашей прежней продукции».

4