если присмотреться внимательнее, то зерно романа она несет в себе с самого начала. Она никогда не была полностью прозрачной. Кстати, Брехт убежден, что Кафка не смог бы найти свою собственную форму без Великого инквизитора Достоевского и того параболического места в «Братьях Карамазовых», где останки святого Старца начинают смердеть. То есть для Кафки параболическое спорит с визионерским. Но, будучи визионером, Кафка, как говорит Брехт, видел будущее, не видя настоящего. Как уже прежде, в Ле-Лаванду, и яснее для меня, Брехт подчеркивает профетическую сторону в творениях Кафки. По Брехту, у Кафки была одна, только одна-единственная проблема, и это проблема организации. То, что захватило Кафку, как считает Брехт, – это страх перед государством-муравейником: как люди отчуждаются от самих себя под воздействием форм совместной жизни. И определенные формы этого отчуждения он предвидел, как, например, методы ГПУ. Но решения он не нашел и не очнулся от своего кошмара. О точности Кафки Брехт говорит, что это точность неточного, сновидческого.

12 июля. Вчера после игры в шахматы Брехт говорит: «Если придет Корш, то нам надо бы с ним разработать новую игру. Игру, в которой позиции не оставались бы неизменными; где фигуры изменяли бы свою функцию, если они простояли на одном и том же месте некое время: они бы становились либо сильнее, либо слабее. А то игра не развивается; она слишком долго остается статичной».

23 июля. Вчерашний визит к Карин Микаэлис, которая вернулась из путешествия по России и бредит ею. Брехт вспоминает экскурсию, которую ему провел Третьяков. Тот, знакомя его с Москвой, гордится всем без разбора, что может показать гостю. Брехт говорит: «Это не плохо, это демонстрирует, что всё ему принадлежит. Люди ведь не гордятся чужими вещами». И через некоторое время добавляет: «Ну да, в конце концов, я немного утомился. Я не мог всем восхищаться, да и не хотел. Ведь дело в чем: это его солдаты, его грузовики. Но, к сожалению, не мои».

24 июля. В кабинете Брехта на длинной потолочной балке написаны слова: «Истина конкретна». На подоконнике стоит маленький деревянный ослик с подвижной кивающей головой. Брехт повесил ему на шею табличку с надписью: «И я тоже должен это понять».

5 августа. Три недели назад я отдал Б. свой текст о Кафке. Он, по всей вероятности, его прочел, но сам ни разу не заговаривал о нем, а оба раза, когда я пытался завести о нем речь, отвечал уклончиво. В конце концов я втихомолку забрал рукопись. Вчера вечером он неожиданно вернулся к этому сочинению. Немного резким и рискованным переходом стало замечание, что даже меня не совсем можно освободить от упрека в сочинительстве в духе дневниковых записей Ницше. И что мой текст о Кафке, например, – будучи занят Кафкой исключительно с феноменологической стороны, – берет произведение как нечто само собой возникшее, – да и человека, – высвобождая его из целостного контекста, – в том числе и от взаимосвязи человека и автора. Будто всё время вопрос только о сущности, к которой у меня якобы всё обращено. Но как иначе можно было бы понять такие вещи: к Кафке следовало было бы подступиться с вопросом: что он делает? Как он себя ведет? И тут, конечно, прежде всего смотреть на общее, а не на частное. И тогда выясняется: он жил в Праге в плохой среде журналистов, самодовольных литераторов, в этом мире литература была главной реальностью, если не единственной; и при таком способе рассмотрения сильные и слабые стороны Кафки соединяются воедино; его художественная ценность, но также и его многосторонняя никчемность [Nichtsnutzigkeit]. Он еврейский мальчик, – как можно было бы навесить ярлык и арийского мальчика, – существо тщедушное и малоприятное, поначалу не более чем пузырь на блестящей сцене пражской культуры, ничего особенного. Но потом, как говорит об этом Брехт, обнаружились определенные интересные стороны. Их можно обозначить; можно было бы представить себе разговор Лао-цзы с учеником Кафкой. Лао-цзы говорит: «Итак, ученик Кафка, тебе стали невыносимы организации, формы собственности и экономических отношений, в которых ты живешь?» – «Да». – «Ты чувствуешь себя среди них не в своей тарелке?» – «Да». – «Тебе невыносимо твое положение?» – «Да». – «И ты просишь дать тебе поводыря [Führer], за которого ты мог бы держаться, ученик Кафка?» «Это, конечно, предосудительно, – говорит Брехт. – Я не поддерживаю Кафку». И он обращается к притче китайского философа о «страдании нужности»[108] [Brauchbarkeit]. В лесу есть разнообразные деревья. Из самых толстых строят корабли; из менее внушительных, но всё же видных сортов делают крышки ящиков и стенки гробов; из совсем тонких делают удилища; из суковатых – ничего не делают, они избегают «страданий нужности». «В том, что написал Кафка, нужно быть осмотрительным, как в таком лесу. Тогда можно будет найти множество очень нужных вещей. Образы хороши. Но остальное – лишь стремление делать из всего тайну. Это шелуха. Мимо этого остатка нужно пройти. С глубиной не продвинешься вперед. Глубина – это размерность в себе, из нее как раз ясным образом ничего не следует». В завершение я объясняю Б., будто проникновение в глубину – это мой способ выйти к антиподам. И будто в моей работе про Крауса мне на самом деле удалось оказаться там. И что я знаю, что в моей работе о Кафке это не получилось в той же мере удачно: упрек в том, что это получились дневниковые зарисовки, мне нечем парировать. На самом деле, – говорю я, – мне важна дискуссия в пограничном пространстве, которое обозначили Краус и на свой лад Кафка. В случае Кафки я еще неокончательно исследовал это пространство. И мне ясно, конечно, что тут сокрыто много хлама и отходов, много по-настоящему надуманных тайн. Но важно всё же совсем другое, и что-то из этого важного затронуто в моей работе. Брехтовская постановка вопроса должна была бы обнаружиться в интерпретации деталей. Я обратил внимание на «Соседнюю деревню»[109]. И тут же увидел, в какой ступор ввергло это упоминание Брехта. Тезис Эйслера, будто эта история «пустячная», он решительно отверг. Но, с другой стороны, ему так же мало удалось явственно обозначить ее ценность. Он сказал: «Нужно бы повнимательнее к ней присмотреться». На этом разговор прекратился; было уже десять часов вечера, время радиосообщений из Вены.

31 августа. Позавчера долго и горячо обсуждали мой текст о Кафке. Основание спора следующее: обвинение в том, что этот текст продвигает еврейский фашизм. Он якобы умножает и расширяет туман вокруг этой фигуры, вместо того чтобы рассеивать тьму. Напротив, Кафку важно было бы прояснить, это