существенный вопрос: в чем заключается та небольшая разница, особенность, которая отличает этих индивидуумов, казалось бы, лишенных патологии, от совершенно нормальных людей? Абрам де Сваан критикует назойливое повторение ситуационной теории и выдвигает гипотезу о расстройстве ментализации. На самом деле не каждый может это сделать, и тем, кто это делает, чего-то не хватает. Чего? Разве не это имела в виду Ханна Арендт, когда писала, что зло заключено в пустоте мысли и что остановка мысли является условием варварства? Это интерпретируется по-разному в зависимости от того, кто это делает – философ, юрист или клинический психолог. Изабелла Дельпла приписывает Ханне Арендт стремление сохранить мысль:
«Если Эйхман не думает, то мысль сохранена».
Она видит в этом философский шаг, призванный помочь мышлению. Очевидно, что пустота мысли не является ни глупостью, ни коварством, ни разумом зла. Как мы можем не сопоставить эти знаменитые высказывания Ханны Арендт с тем, что мы, среди прочего, знаем о психическом функционировании лиц, совершивших сексуальные преступления? Работая в тюрьмах, психиатры и психоаналитики пришли к выводу, что «тюремные извращенцы» не имеют ничего общего с «диванными извращенцами». Бедность психики и отсутствие фантазии – для них норма. О своих преступных деяниях им нечего сказать или почти нечего.
Разум зла – это понятие в очень большой степени является мифом. Лишь немногие действительно великие извращенцы создают сценарии, основанные на том, чтобы получать удовольствие от страданий другого. То, что психоаналитики обнаружили в тюрьмах у сексуальных преступников, – не пышное богатство фантазий, а творческая пустыня и самая грубая разрушительность. С другой стороны, чаще всего зло разворачивается во имя Добра, Блага, Справедливости, Чистоты. Так называемый разум зла – это преувеличенная защита добра. Это зло необходимо для победы добра. Цель добра оправдывает средства зла.
Повторяю, у Ханны Арендт была сильная интуиция относительно того, что клиническая психиатрия исследовала с точки зрения оперативного мышления, недостаточной разработки или алекситимии. Она описывает пустую болтовню Эйхмана, его смехотворные высказывания, в том числе в адрес давних свидетелей, отправленных в зал, его «фирменные» стереотипы, неспособность поставить себя на место других и склонность эмоционально относиться только к себе самому – но это все не является недостатком интеллекта, на который она указывает. Она живописует неиспользуемое мышление, холодное, как работающий механизм, выхолощенное, сырое. Для нас, клинических психологов, это мысль, неспособная использовать язык для описания чувств. Это неспособность отличать эмоции и чувства от телесных ощущений. Это нагромождение внутренних конфликтов, которые остаются нераскрытыми. Это вербализация, ограниченная описанием конкретных фактов и действий. У речи нет другого назначения, кроме как заполнить пустоту. Это бедность воображения и сновидческого материала. Это потребность в зависимости, неспособность сохранять и защищать свою индивидуальность и систему ценностей перед группой.
Иными словами, Ханна Арендт обладала интуицией в отношении целого клинического поля, которое психосоматические пациенты, сексуальные преступники, страдающие раздвоением личности, некоторые алкоголики, «нормопаты»… научили нас лучше узнавать.
Возвращаемся к Эйхману
Что осталось на Иерусалимском процессе от того фанатичного, страстно антисемитского Эйхмана, убежденного в грандиозности проекта искоренения еврейской расы, враждебной рейху, исторической угрозы судьбе Германии, от бывшего нациста, который в 1957 году в своем интервью хвастался, что сожалеет лишь об одном: он не выполнил до конца свою спасительную задачу? Ничего: какой-то ничтожный, мелкий администратор, безликий индивидуум, надеющийся спасти свою шкуру, прикрываясь образом послушного исполнителя. Было ли это системой защиты? Конечно, но главное в другом. Ничего не осталось от того Эйхмана, который был оберштурмбаннфюрером и по приказу которого совершались массовые убийства. Эти двое совпадают друг с другом. После краха рейха осталась только марионетка без собственного существования, полностью растворенная в коллективном деле, которому она служила и с которым была связана. Ни ощущения личной причастности, ни сомнений, ни угрызений совести, ни остатка размышлений, ни малейшего расстояния между делом и его исполнителем.
Но не часто ли так бывает? Сколько раз у меня возникало ощущение, что передо мной спущенный воздушный шар, сломанная марионетка или фанфарон, доведенный до состояния марионетки? Вот, значит, они какие: убийца с востока Парижа, насильник с парковки, дворцовый аферист, террорист, погубивший страну? Как золотая рыбка, выброшенная из аквариума и жалобно трепещущая. Без атмосферы, которая его несла и поддерживала его преступные амбиции, этот субъект исчез без остатка. Даже если принять во внимание крушение иллюзий, стыд за то, что он подвергся критике и осуждению, нет ни малейшего намека на подлинную личную реакцию, которая могла бы затронуть этого «собеседника».
Даже если некоторые, несмотря ни на что, способны проявлять остатки человечности, делать трогательные высказывания, это лишь потому, что они существуют вне того, что они сделали, и его контекста. Тот мошенник – не просто краснобай, который злоупотреблял властью над своими жертвами и вел роскошный образ жизни, пока его не посадили в тюрьму. Тот субъект, совершивший преступление на почве страсти, который, на мгновение выйдя из образа страдающей жертвы, робко задается вопросом, как он мог дойти до этого, не приписывая это только предательству своей спутницы, делится с нами мгновением своей подлинности. Но когда десубъективированный индивид использует свое мышление только как орудие своей власти, своего честолюбия и прежде всего коллективных действий, с которыми он сливается, когда отсутствуют малейшие сомнения, малейшие колебания, один шаг – и он больше не думает. Его больше нет.
Возможно ли выйти из вечного колебания между демонизацией – «они монстры» – и обобщением «при определенных обстоятельствах сделать это может каждый»? Это был вопрос, первоначально поставленный в переписке Ханны Арендт и Карла Ясперса.
Появление через регулярные исторические промежутки ситуационного тезиса лишь частично является убедительным. В отношении нацистских преступников сначала ссылались на безумие или чудовищность. Тогда считалось, что можно опереться на банальность зла, чтобы перейти к общим положениям: в исторических обстоятельствах нацистской Германии совершать массовые убийства без зазрения совести было доступно каждому. Это было новое совместное понятие: «этот господин – монстр». Перед нами двойная ошибка. Ответ не в исключении и не в обобщении. Помимо какой-либо отталкивающей патологии, такой как серьезное расстройство личности, характерными чертами кандидатов в варварство, по-видимому, действительно являются эгоизм, отсутствие сочувствия за пределами своего узкого круга, стремление к власти и недостаток живого мышления, питаемого чувствами и открытого для игры «внутренних инстанций». Эти положения передаются целым рядом трансформационных процессов, обусловленных социально-историческим контекстом.
Нормальные в широком смысле этого слова, эти люди избежали мук психотической тревоги, жесткости параноидальной системы, императивности импульсов настроения и получили доступ к минимальному уровню морального сознания и контроля над побуждениями.
Но чего им не хватало в смятении, так это способности обсуждать все с самими собой,
