Безусловно, человеческое правосудие может судить только людей. Но через Адольфа Эйхмана также была осуждена система смерти, ревностным организатором которой он был на самом высоком уровне, не для того, чтобы смягчить его персональную ответственность, а для того, чтобы судить человека как можно ближе к истине, которую он сделал своей. Мы не выходим из этой апории[70]. Тем более что характерной чертой таких субъектов является как раз их неспособность сохранять хоть малейшую самостоятельность, отмечать малейшее отклонение от того, что было их идеологией.

Расстройство мышления

Как и обещал, я перехожу к тому, что для меня как психиатра составляет основу представления о банальности зла: к пониманию Ханной Арендт клинического аспекта расстройства мышления Адольфа Эйхмана.

Но чтобы понять это и выйти за рамки надуманных пререканий, необходимо учитывать, что Адольф Эйхман был страстным антисемитом (Чезарани); подсудимым, постоянно увиливающим от всякой личной причастности (де Сваан); человеком, способным вспоминать свои деяния только в контексте слияния с Третьим рейхом и никогда не чувствовавшим персональной ответственности за свои действия из-за неспособности думать об этом от первого лица или задаваться вопросом о других, которые могли бы думать иначе (Арендт).

Система защиты, защитный механизм и постоянство психического функционирования запутываются, делая невозможным любое стремление распутать клубок. Участие мысли субъекта в деянии, а также исключительное использование мысли как чистого оперативного инструмента никоим образом не умаляет уголовной ответственности Адольфа Эйхмана. Впрочем, Ханна Арендт никогда не переставала заявлять об этом во всеуслышание. Жаль, но, как это часто бывает в стольких судебных процессах, страх и подозрение в попытках снять с себя ответственность обостряют бесплодные споры и противоречат насущной необходимости человеческой истины, которая не может не быть сложной и противоречивой. Честь правосудия – выносить приговоры, пусть даже очень суровые, только тем людям, психический путь которых действительно пытались понять.

На самом деле мы являемся пленниками наивного взгляда на субъекта, который, как предполагается, прежде чем приступить к деянию, посовещался об этом с самим собой. Нам хотелось бы верить, что он абстрагировался от социального, геополитического и идеологического контекста в диалоге с самим собой, прежде чем продолжить обсуждать это на каждом этапе своего преступного пути. Это смешивает реальность мобилизованных психических процессов с вымыслом, необходимым для пенитенциарной системы, свободой воли, гарантирующей ответственность всех, кроме немногих, психически больных. То, что должно быть, не то, что есть. Вполне возможно, что индивидуум никогда не взвешивал последствия своих действий до, во время и после их совершения, оставаясь при этом уголовно ответственным. Таковым является подавляющее большинство случаев, описанных в этой книге.

Мысль, что судебному процессу обязательно предшествует предварительное разбирательство, закрытое и внутреннее, – это позиция разума. Игнорируя то, что тем не менее является существенным, – отсутствие каких-либо расхождений между субъектом и коллективным импульсом, – Эйхман обладал потенциальной психической свободой не вступать в нацистскую партию и по-другому направлять свою судьбу, потому что он не был психически больным, склонным к бредовому детерминизму. Для психиатра все остальное – не более чем словесность. Слишком часто потенциальную способность к обсуждению путают с самой реальностью обсуждения. Этого никогда не происходило, потому что за пределами предполагаемого послушания простого винтика Эйхман был страстно предан тому, что для него было благом. Но нельзя путать единственный недостаток любого закрытого обсуждения с тем, что Ханна Арендт обнаружила в плане отсутствия мысли, что намного превосходит ее. У Ханны Арендт было особенное чутье в отношении двух основных характеристик, наблюдаемых у очень многих, казалось бы, обычных преступников и правонарушителей. Во-первых, это абсолютное отсутствие сочувствия, то есть неспособность поставить себя на место другого или представить его точку зрения; для преступника подобное невозможно и даже нелепо. Адольф Эйхман занимает позицию жертвы. Сам не отдавая себе в этом отчет, он теряется в ситуациях, которые были навязаны ему судьбой. Далее следует защитное использование слов, лишенных какой-либо эмоциональной нагрузки.

Кстати, Ханна Арендт четко помещает свой анализ в психодинамический разряд, ссылаясь на «клад для психологов» и называя употребление слов Адольфом Эйхманом защитным механизмом. Опять же, вызывает сожаление, что Ханне Арендт приписывают идею о некой интеллектуальной скромности Адольфа Эйхмана, которая заставила его слепо подчиняться приказам. Отсутствие мышления не является идиотизмом и не ведет к снятию ответственности.

Адольф Эйхман – это прежде всего субъект проницаемый, проникнутый нацистской идеологией, исполнитель, занятый ее воплощением. Чезарани настаивает на том, что «зависит от его выбора». Ханна Арендт была поймана в ловушку его лжи, злонамеренности, системы защиты, в рамках которой он утверждал, что эта миссия оказалась возложена на него совершенно случайно.

Для меня как психиатра правы оба. Адольф Эйхман неизбежно «выбирал», поскольку ему не мешало никакое психическое расстройство. Но его честолюбие, непоколебимая приверженность нацистскому проекту, его проницаемость для окружения, перфекционизм в исполнении порученного ему дела, которое он хотел завершить… не были удержаны личной оценкой, мышлением и обращением к личным ценностям, которые не полностью совпадают с нацистской идеологией.

Здесь я должен заострить внимание на одном поразительном моменте в отношении возражений, выдвинутых против Ханны Арендт: раздражение и даже возмущение, которое она вызывает, и готовность противоречить ей, по-видимому, больше относятся к редуктивным интерпретациям, которые приписываются ее мыслям, чем к тому, что она сформулировала сама. Разве это хороший способ полемики – все преувеличивать до такой степени, при этом оставляя в стороне то, что она действительно написала? Дэвид Чезарани выдвинул против Ханны Арендт ложное обвинение, заподозрив в желании сделать Адольфа Эйхмана лицом, которое не может быть привлечено к ответственности. Изабель Дельпла, приписывая Арендт проект по спасению мышления, по-видимому, пренебрегает масштабом расстройства мышления, явно помещенным Ханной Арендт в психодинамический регистр. Что же касается Абрама де Сваана, который обращается с ней без всякого пиетета и упрекает французскую аудиторию в чрезмерном почтении к идее «банальности зла», лично я полностью присоединяюсь к ней, настаивая на недостаточной развитости психики у лиц, совершающих геноцид. Еще одной ошибкой было бы сделать из разработок Ханны Арендт, основываясь на примере Эйхмана, обобщенную, усредненную модель, своего рода образец нациста. Это совсем не так, как совершенно справедливо отмечает Жерар Рабинович[71]. Он добавляет, что мастерский урок Ханны Арендт был бы совсем другим, если бы можно было судить Гиммлера, Бормана, Геринга или Менгеле в ее присутствии. Быть кабинетным ученым – это совсем другое.

Пустота мышления

Я оставил открытым один