Бывает, что правосудие оказывается в замешательстве, столкнувшись с огромным злом, совершаемым обычными людьми с заурядными психическими характеристиками. Надо, чтобы совершивший зло был соизмерим с несчастьем, которое он причинил, чтобы намерение совершить зло во имя зла было бесспорным, чтобы все в личности преступника вело к этому и чтобы все пути в его прошлом вели к преступлению, которое он совершил. Справедливость не всегда сводится к банальности зла. По-прежнему необходимо, чтобы фактическая логика преступления совпадала с личностью преступника. В противоположность Ханне Арендт, которая, кстати, насмехалась над ним, Гидеон Хауснер, прокурор на Иерусалимском процессе, таким образом демонизировал Эйхмана: «Эйхман был коварным, любителем роковых комбинаций, наделенным демоническим характером, совершенно равнодушным к страданиям, которые он причинял, будь то коллективно или лично; он упивался осуществлением своей власти»[72].

Это постоянное искушение. Дьявол находится в зале суда. Злонамеренным в нем является буквально все. Экспертов-психиатров, во всяком случае тех, кто занимается педагогикой сложности, считают наивными, жертвами своей веры в человека, если не откровенными придурками, позволяющими себя дурачить. Обвиняемый – лжец, манипулятор, скрывающий правду. Он подчиняется только своей системе защиты. С этого момента судебный процесс сохраняет свою функцию социального ритуала, сильного символического момента, рационализации мести, но он теряет все претензии на то, чтобы судить человека. Он сводится к логике действий обвиняемого. Некое волшебное соответствие связывает субъекта с его преступлением. Варвар – это его деяние. Варвар должен быть его личностью. Тьфу на тех, кто придет и скажет нам, что он хотя бы немного похож на нас, что он сделан из того же теста и что, возможно, при определенных обстоятельствах мы могли бы сделать то же самое!

Целью такого карикатурного преуменьшения всегда является страх перед малейшей ответственностью, самодовольство обвиняемого, оскорбление страданий жертв.

Помню свое восхищенное изумление, когда, будучи молодым экспертом, я столкнулся с вопросами ведущих генеральных юристов. Я думаю о Филиппе Бильжере, Франсуа-Луи Косте и многих других. Они испытывали самый искренний интерес к личности преступника. Это был настоящий обмен мнениями. Их не смущали методы психодинамики. Было заметно, что они заинтересованы в том, чтобы понять подсудимого во всей его сложности и противоречиях. Они никогда не демонизировали его. Они не боялись показаться ни смягчающими его ответственность, ни преуменьшающими ужас преступления. Они не смотрели на эксперта подозрительным взглядом, словно его освещение личности субъекта могло противоречить основам обвинения. Это правда, что последнее является тем более хрупким, что оно представляет собой искусственную конструкцию, игнорирующую любые нюансы, любое несоответствие между субъектом преступления и его преступлением. Генеральные адвокаты никогда не подозревали меня в самодовольстве. Они ни разу не посмеялись надо мной, слыша, как я отвечал на вопросы, которые мне задавали, – не притворяясь и не имитируя снисходительность. У общественного защитника иногда бывают акценты адвоката защиты, во всяком случае защиты субъекта, который никогда полностью не сводится к его преступлению. Адвокаты обвиняемых часто проявляли растерянность, словно у них косили траву под ногами. Затем эти великие генеральные адвокаты требовали того, что им казалось справедливым приговором. Обыденность зла, то есть совокупность элементарных психических процессов, способствующих совершению преступления, не обязательно является основанием для смягчения наказания.

Зло никогда не бывает банальным. Это люди, которые совершают его, и механизмы, которые позволяют это делать, вызывают страдания и разрушения.

Ханна Арендт постоянно повторяла это тем, кто осуждал ее: «Ничто не находится так далеко от моих слов, как преуменьшение величайшего несчастья века»[73].

Ханна Арендт продолжает шокировать. Она ошиблась и оказалась несправедливой по отношению к еврейским советам. Ее упрекали в небрежности по отношению к ним. По всей вероятности, она преуменьшила воинствующую антисемитскую страсть Эйхмана – в дополнение к тому, что он был кабинетным преступником и тем образом, который хотел создать на суде. Но она прекрасно осознала его неспособность мыслить – то, что, пользуясь более современными терминами, психиатры и психоаналитики будут описывать в последующие годы после суда в Иерусалиме.

Если сила банальности зла сохраняется, то лишь потому, что это понятие говорит с каждым из нас, о каждом из нас. Дело в том, что это является не только идеей, но в той же мере еще и эмоцией. Она отражает наше огорчение и наш страх, что мы не застрахованы от такого варварского поведения. Но это в основном потому, что она связывает зло с пустотой, глупостью, не прибегая к понятию садизма или интеллекта зла, не говоря уже о его гениальности. Его механизмы и процессы не являются исключением. Можно уловить их последовательность, не оперируя такими понятиями, как экстраординарность или выход из человеческого состояния. Они настолько в пределах нашей досягаемости, что мы, переходя от исключения к правилу, в конечном счете верим: то же самое все мы могли бы сделать при аналогичном стечении обстоятельств. Этот ситуативный тезис, несомненно, обратная ошибка. Столкнувшись с собственным преступным потенциалом, мы оказываемся перед выбором: то ли преступление для нас невозможно, то ли личная вина неизбежна.

Несмотря на то что миф живуч, инвалидов мышления и глупцов варварства гораздо больше, чем злых гениев. В этой книге я попытался как можно точнее показать, какими путями обычные люди приходят к совершению поступков, которые к ним не относятся. Конечно, при ближайшем рассмотрении всегда можно будет продемонстрировать, что они были не такими уж и обычными. Можно будет описать примечательные особенности, поразительные странности. Задним числом мы можем попасть в ловушку иллюзии. После преступления все обретет смысл через призму деяния. Преступление было в зародыше, и только наша слепота или недостаток анализа помешали нам предотвратить его. Те, кого я называю «рыцарями заднего ума», придут и будут разглагольствовать в средствах массовой информации. С их помощью, их методом, их клиническим анализом, их опытом преступление было бы вовремя предотвращено.

Но в первую очередь мы сможем опровергнуть функциональную нормальность обычных людей, что я и делал в каждой из глав этой книги. Их умственное функционирование не является ни гармоничным, ни гибким, ни открытым для внутренних дискуссий и их эмоционального отклика. Но при этом они не являются ни больными, ни неуравновешенными, ни извращенцами, опять же довольно обычными, в самом общем смысле этого слова. В своей книге «Человек ли это?» Примо Леви блестяще это сформулировал. Приступая к написанию этой книги, возможно, я, сам того не подозревая, стремился только проиллюстрировать этот вывод, который расстроил меня в подростковом