А ночью я увидел странный сон про то, как Зоя стала моей ровесницей, даже одноклассницей. Это случилось неожиданно. На спине зажили раны, я пришел в класс и вижу: она сидит за Шуриной партой, одна-одинешенька, мое же место рядом с Воропаем оккупировано нагло улыбающейся Надькой Кандалиной. И все с интересом смотрят, что же теперь будет.

– Значит, так, Юра, – странно посмотрев на меня, приказала Ирина Анатольевна. – Садись с нашей новой ученицей. Ее зовут Зоя Аникина. Надеюсь, вы не будете отвлекать друг друга от доски, а может, еще и подружитесь…

А потом мы с Зоей поехали в «Артек». Нас вызвала к себе в кабинет Анна Марковна, поздравила с отличным окончанием восьмого класса и протянула две обугленные по краям картонки, горящие путевки, на которых нарисован пионер, дующий в горн, длинный, как карпатская труба в фильме «Трембита». И вот мы вместе с попутчицей, как дети природы, совершенно голые, ныряем в море, словно люди-амфибии, не нуждаясь в дыхании, переговариваясь с помощью знаков, вроде азбуки для глухонемых. Сначала я все понимаю, даже отвечаю, но вдруг она показывает мне пальцами что-то незнакомое, даже бессмысленное. В недоумении я мотаю головой, мол, никак не разберу. Тогда она, извиваясь всем своим обнаженным телом, опускается еще глубже, туда, где дно уходит в синюю накренившуюся даль, и пишет на белом, волнистом, как стиральная доска, песке: «Юра, я тебя люблю, будь смелее!»

Мощно загребая руками, я устремляюсь к ней и, бороздя пальцем мягкое дно, вывожу: «Я тебя тоже люблю!» Мы беремся за руки и плывем вместе, но вдруг Зоя, согнувшись, словно от боли в животе, начинает хохотать, огромные пузыри воздуха вырываются изо рта и наперегонки несутся вверх. Ничего не понимая, я озираюсь сначала по сторонам, потом смотрю на себя и ужасаюсь: то, что бабушка Аня называла когда-то свистулькой, отвердело, выросло и торчит, как оловянная вешалка в школьной раздевалке. Внезапно мое тело насквозь пронзает сладкий электрический разряд. От стыда я закрываюсь ладонями, а студентка, хохоча, уплывает вверх, чтобы рассказать о случившемся девчонкам нашего класса, прежде всего дуре Кандалиной. Сначала я долго смотрю ей вслед, а потом замечаю, что мои пальцы испачканы чем-то теплым, напоминающим клей, сваренный из крахмала.

37. Испытуха

Когда-то в детстве я почти каждое утро просыпался от избытка счастья. Чувство невыносимой радости буквально выталкивало меня из затейливых потемок сна, как ныряльщика вышвыривает на поверхность жажда воздуха. А если, открыв глаза, я находил в окне веселое лучистое солнце, трепет молодых листьев, стеклянный полет стрекоз, то ликование нового дня окатывало меня с ног до головы, точно теплая банная вода из бадьи, где замочили свежий березовый веник. Я вскакивал и начинал жить!

Но шли годы, жизнь становилась все мрачнее. С умножением школьных предметов, учащением контрольных работ и бесчеловечным увеличением домашних заданий такие восторженные пробуждения случались реже и реже. Наверное, взросление – это тихая, постепенная утрата беспричинной радости существования. Не случайно же в фильмах герои постоянно выпытывают друг у друга: «Скажи, ты счастлив? Ты счастлива?» И упорно увиливают от прямого ответа: «Ах, я не знаю… Ах, я еще не поняла… Ах, давайте договоримся о понятиях…» Чушь! Ты же на родительский вопрос, какую сегодня получил отметку, не отвечаешь: «Ах, я не знаю! Ах, я еще не понял! Ах, давайте договоримся о понятиях!» А кто знает – Пушкин? Если схлопотал единицу, так и скажи: кол!

В то роковое утро я снова проснулся с непривычным ощущением беспричинного и всецелого счастья, в распахнутое окно сквозь разлапистые листья инжира проникали ароматные лучи, они несли не только свет и тепло, но и запахи острой морской свежести. Батурины еще дрыхли, сотрясая помещение слаженным семейным храпом. Некоторое время я нежился в постели, обдумывал свой странный сон и вдруг сообразил: помолодевшая, как в «Сказке о потерянном времени», Зоя была непонятным образом одновременно похожа и на Шуру, и на Ирму. Что это значит? Не знаю…

Но радость пробуждения оказалась недолгой, ее вскоре словно заволокла темная туча. Я вспомнил вчерашний вечер: дурацкое нападение на Михмата, которое еще неизвестно чем аукнется, если он опознает кого-то из налетчиков. Как глупейшая выходка сегодня выглядело мое давешнее бегство от закуривших девушек. Да и вынужденный нудизм на ночном пляже не казался теперь таким уж волнующим событием, наоборот, во мне росла уверенность, что Зоя и Тома пожалеют на свежую голову о своей вчерашней вольности и не придут ко мне на испытуху, а если все-таки появятся, то под охраной ковыляющего отчима. Наблюдательному электронщику достаточно будет одного взгляда на моих друзей, чтобы всех разоблачить. Это во мне явно заговорила наследственность бабушки Ани: она смотрит на мир, как считает Лида, не просто сквозь черные очки, а сквозь три пары черных очков.

Пока я, мрачнея, вспоминал минувшие события, в окне возник Ларик. Левый глаз у него окончательно заплыл лиловым синяком, а судя по оттопыренному уху цвета рубиновых звезд Кремля, казачка утром задала ему хорошую трепку сразу за все оптом.

– Вставай, задрыга! – весело, несмотря ни на что, вскричал мой друг. – Все готовы, будут в десять на волнорезе. Телки тоже обещали прийти.

– А если с ними Михмат притащится? Нам всем тогда хана.

– Не притащится. Лежит – не встает.

– Откуда такая информация?

– От Томы. Она перед завтраком с Гогой говорила. Совсем, дура, на Немца запала. Вставай, барбос!

– Знаешь, кажется, я поторопился. Спина.

– Покажь!

– Смотри! – Я перевернулся на живот и откинул простынь.

– Симулянт! – возмутился Ларик, перелез на подоконник, наклонился и содрал с меня лоскут кожи, смахивающий на клок старого полиэтилена. – Больно?

– Не очень.

– Вставай, притворщик! А еще боксер…

Я понял, что обречен, и побрел умываться. «Храм раздумий» был безнадежно занят, там заперся Мишаня, похитив у Лиски «соньку». В это самоуправство мог бы вмешаться законный владелец мага, но Добрюха с сестрами Бэрри не вернулся домой: в лучшем случае они остались ночевать в Гульрипши у хлебосола Евтушенко, а в худшем попали в лапы мстительного Мурмана, вернувшегося из Москвы. На завтрак я выпил немного чаю и съел кусок серого хлеба с маслом.

– Готов? – спросил мой друг.

– Как