– Документов нет, – сказала за моей спиной медсестра.

Я обернулся. Сестра пожала плечами. На ней голубые перчатки. Она осматривает одежду, снятую с пациента. Брюки у него грязные и мокрые – падая в снег, он потерял контроль над мочевым пузырем. Это камуфляжные штаны, старые, потрепанные, с крупными черными, зелеными и коричневыми пятнами. Такие штаны можно купить в благотворительном магазине, когда можешь потратить на одежду не больше восьми долларов.

Сестра встряхнула штаны, и по полу рассыпались монеты. Они закатились под кровать, под стойку, выкатились в коридор и скрылись за углом, как напуганные мыши. Звон монет заполнил пространство. Странный звук на фоне мерной работы монитора. Одна монетка подкатилась ко мне и остановилась, ударившись о мой ботинок. Я не стал ее подбирать.

– Прекращаем реанимацию, – произнес я и посмотрел на монитор.

Та же картина. Стартер запускает мотор, сердце дергается и останавливается. Ничего не происходит.

– Продолжаем реанимацию. И еще один эпинефрин. – Я задумался и добавил: – И миллиграмм атропина.

В реанимации есть строгие правила, алгоритмы и таблицы. За пятьсот долларов нас целыми выходными обучают, какие препараты и в какой последовательности вводить во время реанимации.

Но после сотни или пяти сотен реанимаций понимаешь, что чаще всего разницы нет. Все это делается, чтобы почувствовать, что ты что-то делаешь. Что ты сделал все. Не поймите меня превратно: я следую правилам. Я ввожу препараты в нужной дозировке в точно установленное время. Я действую так, словно это что-то изменит. И неважно, что ничего не меняется.

Но где-то после пятисотой или тысячной реанимации неожиданно сознаешь: тот, кому суждено жить, выживает. Тот, кому суждено умереть, умрет.

Я посмотрел на мужчину на столе.

– Прекращаем реанимацию.

Я приложил пальцы к сонной артерии и замер. Прошли секунды. Ничего, даже никаких намеков на пульс.

– Продолжаем реанимацию. Еще миллиграмм эпинефрина.

Я посмотрел на часы. Шестнадцать минут. Электрическая активность на мониторе ускорилась. Сто двадцать ударов в минуту. Поезд вот-вот переедет мужчину на рельсах. Он уже так близко, что видны заклепки на металле локомотива.

Мужчина снова тянет шнур. Пила не реагирует. В смертельном ужасе он понимает, что пила не заведется: в ней нет бензина. И можно не дергать шнур – она не заработает. Но он все равно тянет в последний раз. Потому что поезд близко и нужно что-то делать.

– Есть родственники? – я с надеждой посмотрел на медиков. – Или друзья, которые могли бы его опознать?

Переглянувшись, они синхронно пожали плечами.

– Ничего? Ни документов, ни прав, ни кредитной карты? – спросил я у сестры.

Она расстегнула нагрудный карман фланелевой рубашки, вывернула его наизнанку, демонстрируя мне полную пустоту.

Я снова повернулся к мужчине. Лицо его наполовину скрывали грязные волосы. Я отвел их в сторону. Поры на лице забиты грязью. На скулах сажа от костров и ночей, проведенных на земле. Кустистые брови тяжело нависли над глазами. Я отвел веко и посветил в глаз фонариком. Зрачок мгновенно сократился, словно заслоняясь от солнца. Значит, мозг еще работает – рефлексы это доказывают.

Я задумался. Он упал на глазах у медиков. Я их знаю. Они не станут терять времени даром. Я знаю, что они сразу же начали реанимацию. А это означает, что кровь не циркулировала в его организме пятнадцать секунд – максимум тридцать. Но реанимация запустила кровоток. Медики вставили ему в горло трубку и наполнили кровь кислородом. Кровь достигла мозга и запустила его, как ветер раздувает угасающий костер. Этот человек все еще жив. По крайней мере, жив, пока мы его реанимируем.

Я смотрел на его лицо, пытаясь представить, кто он. Было понятно, что удача отвернулась от него. На мгновение я задумался, почему он стал бездомным. Всегда бывает нечто особенное, некая последняя капля. Может быть, он потерял работу или любимую женщину. Может быть, любовь к спиртному сделала его алкоголиком, и он не справился с зависимостью. А может быть, все дело в психике – шизофрения, тяжелая депрессия, биполярное расстройство, которое вышло из-под контроля. Что бы это ни было, оно обрушилось на этого человека с такой яростью, что вышвырнуло его из мира, сделав одиноким и никому не нужным. Его швыряло по всей стране и принесло сюда, в третью палату приемного покоя.

Я дождался, когда препараты поступят в организм пациента. На курсах говорят, что препараты нужно вводить постепенно, чтобы они сработали. Мы так и поступили. Но потом я задумался. А что если он явился сюда, чтобы все исправить и не быть бездомным? Что если час назад он должен был с кем-то встретиться в кафе? Может быть, с дочерью или сыном, которых он не видел двадцать-тридцать лет? И они почти встретились. Час назад. Всего час отделял его от прощения, от нового начала. От второго шанса. Что если он прошел весь долгий путь, чтобы сделать нечто важное, но из-за тревоги, нервов, возбуждения коронарная артерия его сердца разорвалась именно в этот момент?

И теперь между ним и нормальной жизнью стою только я. Только мы – люди приемного покоя. Я сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться. Если задумываться над таким, можно сойти с ума.

– Прекращаем реанимацию.

Пульса все еще нет. Электрическая активность сохраняется. Как же сильно этот человек хочет жить! Как же сильно старается он получить второй шанс!

– Продолжаем реанимацию.

Я повернулся и схватил датчик ультразвука. Я хотел посмотреть на его сердце. Может быть, там скопилась жидкость, и мы можем ее откачать? Иногда (вообще-то почти никогда) вокруг сердца скапливается жидкость, сжимая его все сильнее и сильнее. Отсюда и электрическая активность без пульса. Если так, то мужику повезло. Я могу откачать жидкость через иглу и вернуть его в этот мир. Перикардиоцентез. Когда давление жидкости ослабеет, мышцы снова заработают, словно цепная пила от новой искры. Рывок – и вот она уже зарычала с такой силой, что приходится зажимать уши.

Я посмотрел на часы. Восемнадцать минут. Поезд уже в футе от человека.

– Прекращаем реанимацию, – произнес я, кладя датчик ультразвука на его грудь.

Я настроил аппарат. На небольшом экране замельтешили черно-белые штрихи. Я чуть-чуть сдвинул руку – и вдруг увидел совершенно отчетливо.

Поезд не остановился.

Слишком поздно.

На ультразвуке я увидел, что сердце его разорвалось. Желудочек – мышца, которая накачивает кровь, разорван. Словно огромный метеорит врезался в планету, расколол ее пополам, и ее магма выплеснулась в космос, атмосфера исчезла, ядро