К их лику Вы теперь причислены, Иосиф![334]

Одной из особенностей общественной рефлексии над процессом Бродского стало и выделение для ссыльного поэта культурной ниши «нового Овидия». Одним из первых свидетельств этой рождающейся вокруг Бродского биографической мифологии стало написанное в марте 1964 года и отправленное с оказией в Норинскую[335] стихотворение Александра Кушнера, впервые вводящее применительно к Бродскому «овидианскую» тему поэта-изгнанника:

Заснешь с прикушенной губой

Средь мелких жуликов и пьяниц.

Заплачет ночью над тобой

Овидий, первый тунеядец.

Ему всё снился виноград

Вдали Италии родимой,

А ты что видишь? Ленинград

В его тоске неотразимой.

Когда по набережной снег

Метет, врываясь на Литейный,

Спиною к снегу человек

Встает у лавки бакалейной.

Тогда приходит новый стих,

Ему нет равного по силе,

И нет защитников таких,

Чтоб эту точность защитили.

Такая жгучая тоска,

Что ей положена по праву

Вагона жесткая доска.

Опережающая славу[336].

Сочетание заявленных Кушнером в контексте судьбы Бродского и освященных именем римского поэта предсказуемых литературных мотивов – поэтический дар / несправедливые гонения / тоска по отнятому дому / (будущая) слава – вызывает у адресата текста протест: в написанном на пути в Норинскую 30 марта 1964 года письме друзьям, композитору Борису Тищенко и его жене Анастасии Браудо, Бродский раздраженно упоминает «комплекс „опального поэта“» и просит адресатов «выбросить из головы» и его, и «все прекраснодушие»[337], с этим комплексом связанное. Полемика Бродского с «облагораживающими» историко-литературными проекциями его судебного преследования первоначально идет по линии противопоставления банализирующей ситуацию «литературы» и подлинно катастрофической реальности, в которой он оказался во время заключения[338] и особенно при перевозке в «столыпинском вагоне» из Ленинграда на «места умиранья», как именует он ссылку в написанном на этапе за пять дней до письма Тищенко стихотворении («Сжимающий пайку изгнанья…»).

Я – только тело, измученное, изувеченное, униженное, страдающее каждую минуту. Это не словесность – это действительность. <…> Ведь это не «ссылка», не «опала», это – убиение. Я боюсь подумать о том, что меня ждет, хотя уже то, что снес, не пересказать несколькими словами, ибо нет, не существует правды, равной этой безумной действительности[339].

Однако уже через два месяца, судя по пересказанному в дневнике Чуковской письму, состояние Бродского меняется – на место открыто выражаемым в письмах друзьям смятению и страху приходит вполне осознанное решение публично занять «стоическую» позицию[340] принятия новых условий существования и отказа от каких-либо жалоб.

Я живал по-разному и поэтому всем происшедшим не очень обескуражен. О причинах я и вовсе не думаю. По-моему, никто ни в чем не виноват. <…> Я никого не кляну и не виню <…>, —

писал Бродский полгода спустя И. Н. Томашевской[341]. Более раннее свидетельство чуткого мемуариста – А. П. Бабенышева (Сергея Максудова), посетившего Бродского в Норинской во второй половине мая 1964 года, примерно в то же время, когда было написано пересказанное Чуковской письмо, подтверждает эту перемену.

«Бродский мне понравился. Он не жаловался, не ныл, был приветлив, охотно отвечал на вопросы»[342], – отмечал Бабенышев, особо подчеркивая, что настроение и поведение поэта контрастировало с ожиданиями его защитников и друзей: «В московских кругах, которыми я и был фактически командирован к Бродскому, было распространено представление, что поэт подавлен случившимся»[343].

Решение Бродского, сформулированное им позднее в знаменитых словах «я отказываюсь все это [суд и ссылку] драматизировать!»[344], в сложившихся к лету 1964 года условиях не могло не содержать конфликтного по отношению к поддерживавшим его общественным кругам потенциала, явно уловленного уже в дневнике Чуковской. Бабенышев, упоминая о «его [Бродского] внутренних претензиях к московским защитникам, представителем которых я незвано явился к нему в Норинскую», вполне убедительно реконструирует суть этих самых претензий, исходя из логики поэта:

Вероятно, ему казалось, что, борясь за его освобождение, эти люди превращают события его жизни – процесс и ссылку – в коллективно-общественные действия, как бы лишая его власти и контроля над ними. При этом ожидание его естественной реакции – благодарности – ставило его как бы в эмоционально зависимое положение. А независимость – одно из важнейших требований молодости. Это было самое главное, что Иосиф Бродский отстаивал, отказываясь работать там, где ему не хочется, и не вступая в контакты с официальными советскими учреждениями[345].

Эту же полемику с навязываемой ему биографической моделью Бродский продолжил и на литературном уровне.

2

Тот же Бабенышев, вспоминая о визите к Бродскому в ссылку, приводит текст стихотворения вильнюсского поэта Юрия Григорьева[346] «Письмо Овидия Августу» (1961), которое он (по памяти) прочитал в Норинской Бродскому. И хотя, по позднейшему признанию мемуариста, в момент встречи с Бродским ему «абсолютно не приходила в голову параллель Бродский – Овидий»[347], для самого Бродского, уже знакомого, очевидно, с посвященными ему стихами Кушнера, такая – как бы «рекомендуемая» ему извне[348] – параллель была очевидна. Ответом на это «внешнее» литературное позиционирование стало обращение Бродского к теме Овидия в написанных в ссылке стихах.

Речь идет о стихотворениях «Отрывок» («Назо к смерти не готов…») и «Ex Ponto (Последнее письмо Овидия в Рим)»[349].

По убедительному предположению А. В. Подосинова, к моменту ссылки Бродский был, скорее всего, знаком с поэзией Овидия лишь по девяти понтийским элегиям в переводе Я. Э. Голосовкера, опубликованным в 1955 году и переизданным в 1963-м[350].

Анализируя Овидиевы мотивы в указанных стихах Бродского и шире – в «российский период творчества Бродского», – Подосинов отмечает, что они не выходят «за рамки того круга сюжетов и образов Овидия, которые содержатся в <…> девяти понтийских элегиях римского поэта»[351], переведенных Голосовкером. Важнее для характеристики этих стихов оказывается другое – то, что исследователь осторожно именует «элементами полемики и скепсиса» Бродского по отношению к Овидию. Приводя текст стихотворения Бродского «Отрывок», —

Назо к смерти не готов.

Оттого угрюм.

От сарматских холодов

в беспорядке ум.

Ближе Рима ты, звезда.

Ближе Рима смерть.

Преимущество: туда

можно посмотреть.

Назо к смерти не готов.

Ближе (через Понт,

опустевший от судов)

Рима – горизонт.

Ближе Рима – Орион