— Бабские уши по общему образцу слеплены. Правда, иной раз случается, что все в них вошедшее тут же через рот вытекает. Так и мужики этим страдают. Ладно, давай отдадим должное солонине. Все-таки Катерина старалась.

Закусывали без спешки. Словно выполняли многотрудную мужицкую работу — шли связкой через сенокосную поляну, огибая озерцо и островки затисканного вьюнком миндаля низкорослого, где гнездилась пернатая мелочь. Созвучный вздохам поверженного разнотравья шорох проникал через оббитые войлоком кухонные двери. Правда, рождали его не острые, как и лезвие трофейной бритвы, косы, а стекающие по оконным стеклам снежинки. Настолько легкие, что вместо земного притяжения над ними властвовали сквозняки.

— Кукурузы хоть успели нажарить? — напомнил о прерванном разговоре Сашко.

— Успеть-то успели, да попользоваться не удалось. Прилетела немецкая мина прямиком на огонек. Кого ранило, кого насовсем пришибло, а меня с контузией отправили в госпиталь… Хотя какой там госпиталь. Название одно. Сельская хата, где на соломе отлеживалось три десятка бедолаг. А между нами старшина, который до ранения вещевым складом заведывал. Над ним еще подшучивали: мол, немец одной бомбой всю недостачу списал. Но я нутром почуял, что от того старшины мое будущее зависит. Или окажусь на хлебом местечке, или зароют рядом с братской могилой женской штрафной роты… Оно, конечно, приятно с дамочками в обнимку полежать. Но это если ты живой, и они не убитые.

— Женская штрафная рота? — удивился Сашко. — Никогда о такой не слыхал.

— Ты не слышал, а мы в атаку с теми девчатами ходили… Ну да царствие, как говорится, им небесное… Так вот, когда крикнули желающих дать кровь старшине, я первым вызвался. И табачок ему весь отдавал.

— Спасибо хоть сказал?

— Сказал. А когда переводили в нормальный госпиталь, пообещал старшина за меня похлопотать. «Мы, — говорит, — теперь кровные братья».

— Долго пришлось ждать обещанного?

— Скажу одно — на передовую я больше не попал. А в конце войны пошел на повышение — сделался первым помощником старшины, который к тому времени получил капитана и принял под начало склад трофейного барахла… Совсем уважаемым человеком сделался твой родитель. Обвешанные орденами генералы не гнушались руку подать, полковники по батюшке величали. Ведь это от меня зависело, какую мебель они вагоном на родину повезут, первосортную или шашелем траченную.

— Ух ты! — воскликнул Сашко и пересел поближе к паровозно вздыхающей печке. — Но как так вышло, что с войны ты в латаных штанах пришел? Мне покойница мать рассказывала…

— Спасибо Господу, что не сел за компанию с капитаном в тюрьму. Он какому-то офицеришке вместо ковров дерюжку всунул. А у того офицеришки тесть заместителем командующего по тылу оказался. Ну и все приготовленное мною на демобилизацию добро прахом пошло — ящик патефонных иголок, десять кило камешек для зажигалок, колечки разные, деньжат чемоданишко.

— Ведь посадить же могли.

— Я что, дурак, чтобы под собственной койкой держать? Заныкал промеж трофейного барахла, которое бракованное… Короче, демобилизовался с одним сидором, а в том сидоре сухари с ржавым салом, запасные портянки и трофейная бритва.

— Жаль, — посочувствовал Сашко. — Если бы не твой капитан…

— Да не корю я его. Сам виноватый. Забыл железное правило: «На Бога надейся, а сам не плошай». Да и на начальство особо рассчитывать не следует. Оно ведь тоже спотыкается. И тех, кто рядом, придавить норовит. Поэтому мой тебе родительский совет: рублишко на угощение лесничего не жалей, нужного человека принимай с хлебом-солью. Но начнут предлагать шахер-махер, под благовидным предлогом с кривой телеги соскочи. И сам не зарывайся, а если где обломились левые деньжата, не уподобляйся воробью, который, поклевав зерна, так расчирикался, что сокол-деревник на него внимание обратил. И вообще, какое бы дело ни задумал, загодя просчитай — где выгода твоя будет, а где убытки. Понял?

— Да уж…

— А коль понял, то будем считать, что булаву передаю в надежные руки. Я ее, Сашко, с умыслом вырезал. Из выросшего на ветродуе береста. Дерево под стать нашему роду. Промеж дубов и берез вторым сортом кажется. Однако в нем сила великая. Ни одно не способно так противиться лезвию или суховею. Я пока булаву резал, четыре раза нож затачивал. Так и наш род, Сашко. Свилеват, носы с деда-прадеда корявой сосулькой, а становая жила покрепче иных будет.

— Насчет носов ты верно подметил, — усмехнулся Сашко, — только вот зачем твоей внучке Тамарке сосулька вместо носа, ума не приложу. Как девке, когда подрастет, замуж идти?

— На всякий товар покупец найдется, — утешил старший Оберемок. — за будущее Тамарки, мыслю, не грех и принять под солонинку, да колбаску домашнюю… До чего ж Катерина мастерица стряпать… И если свое умение сполна Тамарке передаст, то лучшего приданного и желать не надо. Мимо такого добра нельзя пройти и не оглянуться. Мужик ведь, Сашко, вроде кота, прикормленного места всеми лапами держится.

Ахнула оббитая войлоком дверь, и в кухню вместе с облачком снежинок колобком вкатилась Катерина. На шубейке капельки небесной благодати, в кудряшках — сухая ромашка с золотым сердечком. И не понять, то ли она там по своей воле оказалась, когда хозяйка несла корове охапку лесного сена, то ли Катерина решила напомнить мужу и всему белу свету, что он еще хороша собой.

От повторного приглашения — разделить трапезу — опять отмахнулась. Лишь внимательно оглядела стол: не надо ли чего добавить? А убедившись, что муж со свекром не умирают с голоду, принялась заряжать паровозно вздыхающую печь ясеневыми полешками. И не понять было, что именно озарило угол: взбодрившееся пламя или румяное лицо хозяйки.

— Ты бы все-таки присела за компанию, — укоризненно молвил Оберемок-старший.

— Присяду. Чуток погодя. Покормлю ребенка, как из школы вернется, да займусь стряпней. Что же это за праздник на скорую руку… А знаете, батя, булава получилась красивше иной игрушки. Никогда бы не подумала, что сами обычным ножом вырезали.

— Лесничему тоже глянулась. Даже деньги предлагал. Но я пообещал и ему вырезать. Из липы. Она ножу более податлива. А тебе из того же материала поварешек настрогаю. Времени-то у меня теперь свободного хоть отбавляй.

— Спасибо, батя, — ответила Катерина, однако, если судить по озабоченному лицу, с которого еще не сошли морозные румяна, полностью отдалась предстоящим хлопотам. И только хранящая слабый запах лета ромашка в кудрях продолжала напоминать о редких минутах, которые хранительница домашнего очага уделила исключительно себе.

Но, диво дивное, еще ни одна женщина не возроптала на судьбу. А все потому, что такова освященная небесами обязанность — продлевать род человеческий, кормить голодного, будь то муж, чадо или скотинка, а заодно держать на плечах земной