Зная за собой такую слабость по части формы, Цецилия Львовна пригласила на одну из репетиций Владимира Ивановича Москвина. Он не торопясь вошел в репетиционный зал, закрыл за собой дверь, медленно опустился вниз, на пол, и в таком положении остался сидеть – это была его любимая поза. Сказал: «Начинайте», – и так неподвижно, молча, не выражая никаких эмоций, просидел до конца отрывка. А когда мы закончили, так же медленно поднялся, взял лежавший в стороне ящик и поставил его в центре сцены. Затем посадил на него спиной к зрителям меня, широко расставил мне ноги. Заставил упереться ладонями в колени. Из зала, таким образом, была видна застывшая в крайнем напряжении мужская фигура, скованная какой-то неведомой силой. А смысл сцены заключался в следующем. Дидье приговорен к смертной казни. Перед казнью с ним встречается Марион. Но чтобы пройти к нему и затем предложить ему освобождение, как было задумано, женщина должна была пойти на унижение, поступиться честью. Дидье сразу же понял, каким образом ей удалось к нему проникнуть, отворачивается от нее и в таком состоянии, не шелохнувшись, не повернув к ней лица, проводит почти всю сцену. Марион же, чувствуя свою вину перед ним, ходит вокруг него, ища пощады, снисхождения.

По окончании отрывка радостная Цецилия Львовна подбежала к Владимиру Ивановичу, обняла его, расцеловала со словами: «Я же знала, я чувствовала, что здесь не хватает всего чуть-чуть – и они полетят».

Эта необыкновенная актриса всегда старалась, чтобы мы полетели».

Да, в Мансуровой необычным было все: поведение, взгляды, суждения. Возможно, именно поэтому в нее влюбился Николай Петрович Шереметев, прямой представитель знаменитого графского рода. Из-за пылкой страсти к актрисе он пошел на разрыв с многочисленной родней, остался в большевистской России и добился-таки ее руки. Служил скрипачом и концертмейстером в Театре имени Вахтангова, сочинял музыку к спектаклям. Несколько раз Николая Петровича арестовывали, но разбирались и отпускали. Его любили дети и взрослые.

Писательница А. В. Масс, соседка по дому, вспоминала:

«Мы, дети, его просто обожали. Когда дядя Коля выходил из подъезда с двумя своими рыжими веселыми сеттерами, мы сбегались к нему со всех концов двора. На наших глазах его большой палец отделялся от руки, описывал круг в воздухе, а потом снова прирастал. Проглоченный шарик каким-то чудом оказывался в кармане одного из нас.

Он был красив, изыскан, элегантен. Прекрасно знал этикет, свободно говорил на нескольких языках. И в то же время был прост, отзывчив и доступен как истинный аристократ. Когда в театр приезжали иностранные гости, Николая Петровича выпускали вперед. Театр гордился своим представителем. Одновременно артисты немного над ним подтрунивали. Из уст в уста передавали анекдотические истории о столкновениях графа с советской действительностью…

В керосиновой лавке продавец осадил его:

– Обождешь! Не граф Шереметев!

– Да нет, товарищ, я как раз и есть граф Шереметев, так что ждать не буду».

В середине тридцатых годов Театр имени Вахтангова получил в качестве дома отдыха бывшие постройки Шереметевых в Плескове. Обслуживающий персонал, набранный из старых графских слуг, и жители окрестных деревень помнили Николая Петровича еще ребенком. Когда он впервые приехал в отпуск с женой, среди местных случился переполох. Зато повар с удовольствием готовил их сиятельствам отдельно и подавал сам. Крестьяне приходили к господам с подарками, отвешивали им поклоны. Цилюша, как самая настоящая графиня, принимала подношения и щедро награждала за них.

Отдыхающие артисты наблюдали за этой идиллией и, разумеется, изощрялись в шутках. Действительность, как говорится, к тому располагала. Граф и графиня общаются со своими людьми, а вокруг – советская власть!

Николай Петрович погиб на охоте в 1944 году при невыясненных до конца обстоятельствах. Мансурова больше замуж не выходила. Всю дальнейшую жизнь помогала изо всех сил своим и его родственникам.

Тут никак нельзя пройти мимо одного чрезвычайно удивительного обстоятельства. В тридцатые годы шла лютая борьба молодой власти с классовым врагом, закончившаяся трагическими репрессиями. А в Театре имени Вахтангова, словно в некой резервации, процветал рассадник «классово чуждых и социально опасных элементов». Граф женится на еврейке, и они вместе спокойно трудятся. Удивительно! Но таков был этот уникальный театр.

Другие яркие и своеобразные коллективы подвергались травле, их разгоняли, закрывали. Известна участь Мейерхольда, Таирова, Михоэлса и судьба их трупп. А театр Вахтангова процветал, сохранял живую, оригинальную стилистику, искрометность, нарабатывал свои традиции, из года в год накапливал их. Его великолепные спектакли, такие как «Принцесса Турандот», «Соломенная шляпка», «Мадемуазель Нитуш», «Слуга двух господ», «Сирано де Бержерак», советская театральная критика не упрекала в формализме, конструктивизме, буржуазной идеологии. Почему?

Частично эту непростую загадку разгадал Юрий Елагин в своей книге «Укрощение искусств». Он объяснял неслыханный феномен устойчивой популярности и некоей непотопляемости Театра имени Вахтангова тем, что к нему благоволили партийные и советские руководители. Да, в двадцатые и тридцатые годы завсегдатаями его были члены правительства, в том числе и Сталин. У него было даже свое место в шестом ряду партера.

Власти хорошо снабжали театр материально, не обходили артистов званиями и наградами. Когда большинство москвичей обитало в коммуналках, многие вахтанговцы уже имели отдельные квартиры. Получается, что их подкармливали из государственных закромов, разве нет? Так советская власть тем и отличалась от других форм власти, что поддерживала всю громадную сферу культуры. Может быть, Большой, Малый, МХАТ и другие известные столичные театры получали меньше благ? Ничуть не бывало.

Тут решающее значение имело то, как эти блага распределялись в самих привилегированных творческих коллективах. Устраивалась ли вокруг раздачи поощрений и материальных льгот недостойная закулисная возня, или все проходило открыто, по справедливости, каждому воздавалось по его труду и таланту.

Вахтанговский театр тем и отличался, что в нем никогда не процветало поощрение интриг и доносов. Наоборот, люди, служившие там, действовали по «мушкетерскому» принципу: один за всех, и все за одного.

Уже упомянутого здесь Николая Шереметева органы брали добрую дюжину раз, и всегда руководство театра, партийная, профсоюзная, комсомольская организации спешили ему на помощь. Чаще всего она была эффективной и оказывалась не