Эти освобождения, мои доступы в Чека, какое-то исключительное мое положение доходили в лагерь белых, где пресловутый граф Коновницын и другие черносотенцы[162] стали рассказывать обычные небылицы. Черная компания жила на Кавказе в месте, занятом добровольцами.

У меня спасался помощник наместника Кавказа тайный советник Петерсон, числившийся моим секретарем в кооперативе. Я оберегал старика Остроградского, бывшего инспектора кавалерии, и так как он был без денег, то я дал ему чек кооператива на Государственный банк. Председатель Чеки Ге проведал каким-то образом об этом и пришел ко мне «с просьбой помочь ему».

— Я, — сказал он, — не хочу пользоваться моим положением и не платить за квартиру в «Гранд-отеле», а свободных денег у меня нет (таково еще было положение у нас). Знаю, что вы помогли генералу Остроградскому. Учтите и мне вексель Патканьяна Цатура и дайте мне чек на Государственный банк.

Эта просьба, равносильная «угрозе с последствием» для многих несчастных, заставила меня дать ему чек на 5500 рублей, которым он рассчитался за квартиру в гостинице. Я чувствовал, что лезу в историю, но в то время нельзя было «рассуждать», и я продолжал эту мою внешне двойственную деятельность.

В конце 1919 года большевики овладели временно Ростовом[163], и Кавказ получил общение с Москвой. Налетели и к нам опытные большевики, и началась большевицкая политика. Отняли кооператив со всеми товарами и деньгами. Мы наивничали, ходили на совещание к приехавшим комиссарам, где я говорил речи в защиту и для охранения кооператива. Наивен я был и не представлял себе возможности политики уничтожения всего существующего в государственном и общественном аппарате.

Приехавшие осмотрели книги, наткнулись на мои банковые операции, вызвали меня и хотели арестовать. Дали знать в совдеп и в Чеку, и оттуда прибежали мои доброжелатели. Я слышал споры, крики… Меня отстояли, и предо мной извинились за задержание на полтора часа. Казалось, что это серьезное предостережение должно было охладить пыл моей деятельности, но все мы уже были до известной степени ненормальными, мозги свихнулись, и я понесся дальше, все больше забирая власть и распоряжаясь «вовсю».

Слетел председатель Чека Ге, и его заместил прибывший из Москвы Кравец. Ге остался не у дел, но с ним все же считались. Кравец пригласил меня в Чеку. Пришел, познакомились. Уже на встрече я убедился, что приглашен не для ареста.

— Слышал, — сказал Кравец, — что население трудящееся вас уважает и верит вам. Знаю, что вы защищали многих политических в судах, помогли и здесь в 1917 году товарищам, но предлагаю вам закрыть думу. Таково распоряжение Совнаркома. ваша дума — анахронизм.

Ответил, что своею властью не могу прекратить существование общественно-государственного учреждения, но если получу, как председатель, предписание власти или, еще лучше, если власть предпишет городскому голове прекратить деятельность городского управления, то требование будет исполнено.

Когда я сидел у Кравца, то услышал в коридоре вопль, крик. Я вскочил. Вышел и Кравец из-за стола и открыл дверь в коридор. Там я увидел жену Ясного. Известный промышленник Петербурга, мой знакомый, много помогавший в Кисловодске в учреждении полезных и необходимых хозяйственных предприятий в городском хозяйстве. Оказалось, что Ясного схватили чекисты. Он немного сопротивлялся, почему и прибегли к насилию и привезли в Чеку. Жена Ясного, болезненная женщина, ворвалась в Чеку с воплем. Грозно крикнул Кравец: «Замолчать! Взять ее!» Больная женщина упала в обморок, и ее понесли в комнату. Я почему-то впал в совершенно спокойный тон и рассказал Кравцу, кто такой Ясный, чем он здесь занимается и насколько он был полезен, причем высказал уверенность, что арестован он по недоразумению. Кравец потребовал секретаря Чеки и спросил, имеется ли донесение о Ясном и по чьему приказу он арестован. Я откланялся, но просил разрешить мне зайти узнать о судьбе Ясного как моего доброго знакомого. Кравец холодно ответил:

— Нам присяжные поверенные и их помощь не нужны.

Я ушел и тотчас пошел к Ге. Что сделал Ге, не знаю, но на другой день я был вызван в Чеку, и какой-то их чин спросил меня, дам ли я подписку в том, что Ясный не контрреволюционер и что я за него отвечаю. Я дал требуемую расписку и обязался доставить его, если в нем окажется надобность.

Ежедневно Чека хватала людей. Городок Кисловодск небольшой, почему знали о возможности обращения ко мне. Люди в отчаянии шли, и я мучился, хотя становилось труднее и труднее. Не буду описывать все случаи моих ходатайств. К моему счастью, попадались многие, совершенно непричастные к политике при не самом придирчивом отношении Чека, и несчастные задержанные спасались. Были случаи явно комические. Вбежала ко мне женщина и с рыданием сообщила об аресте мужа. Спросил, за что. Его подозревали в сигнализации в станицу Баталпашинскую, где стояли белые войска. И женщина поведала. Ее муж, Андрей Игнатьевич Антонов, уходил ежедневно на высокую гору в парке, где делал гимнастику. Он верил в эти упражнения как в лечение. Эти размахивания руками, нагибания и прочие движения увидал в бинокль кто-то из прислужников большевиков и сообщил «о подозрительном, повторяющемся в 11 утра видении». И гимнастера-гигиениста отправили в Чеку по подозрению в сигнализации руками на расстоянии тридцати верст, причем большая гора закрывала в этом месте вид на Баталпашинск.

Скрепя сердце пошел к Кравцу.

— Хотя, — сказал я, — вы дали понять мне, что не нуждаетесь в помощи защитника, но беру на себя смелость помогать привлекающимся, если вы верите мне, что действую без материального для себя интереса, забываю, что был защитником, и лишь преследую необходимость помочь невинно страждущему от возможного ошибочного приговора.

Кравец хмуро:

— Слушаю, что хотите?

Рассказал о деле Антонова и просил откомандировать кого-либо для осмотра местности и проверки показания Антонова. Кравец решил отправиться туда с Антоновым и предложил мне поехать с ним. Когда встретившиеся кисловодчане увидели вооруженных людей, сопровождавших арестованного, а на другом извозчике меня с чекистом, то решили, что меня и другого везут на расстрел в парк, где это проделывали. Дали знать в управу, забегали, всполошили председателя совдепа — моего знакомого… А мы, мирно беседуя, доехали на прекрасную горку и с биноклями убедились, что Баталпашинск невозможно видеть с этого места вообще, а махание руками на таком расстоянии нелепо считать сигнализацией. Антонова тут же отпустили, и Кравец порекомендовал ему гимнастировать в комнате.

Не верилось, чтобы большевики захватили Россию. Мы не могли серьезно думать, что «рвань», изображающая войско, и всякая сволочь-начальство станет государственною