И тем не менее определенные поводы к тому существуют.

Не слишком часто, но все же время от времени читатель встречает страницы, где непосредственное чувство, эмоция преодолевают деловитую сухость губернатора Брэдфорда и дают достаточно яркий, в определенной мере художественный эффект.

Таковы, например, разделы, посвященные высадке и первым шагам «пилигримов» (это имя пассажирам «Мэйфлауэра», кстати, первым дал Брэдфорд) в новой суровой стране — а условия были настолько тяжелыми, что половина новоприбывших, не перенеся испытаний, умерла в тот же год. Такова посмертная похвала одному из духовных вождей и наиболее образованных членов колонии Уильяму Брюстеру, описание жизни которого должно, по замыслу автора, служить примером и для него, и для всех остальных. Такова, в другом роде, исполненная сарказма характеристика одного из прибывших позднее в роли священнослужителя некоего Джона Лайфорда, скрывавшего — в сатирическом освещении автора — под ханжеской маской паразитизм, распущенность и интриганство.

Заслуживает внимания автобиографизм, вносимый Брэдфордом в книгу, — история жизни крестьянского сына и автодидакта, мужественного, готового к жертвам во имя своих убеждений. Отметим и чуждость Брэдфорда литературным претензиям, прокламируемое им уже в самом начале книги стремление к «простому стилю», доступному широкому кругу читателей.

Брэдфорда трудно причислить к оригинальным мыслителям — В.-Л. Паррингтон, известный историк общественной мысли в США, не посвящает ему ни строки, — но очевидная искренность Брэдфорда, наивная подчас прямота, нечуждость — к случаю — юмору заметно выделяют его из числа ищущих лишь славы и выгоды честолюбцев и казуистов, которых находим немало среди лидеров американского пуританизма этого времени.

В заслугу ему можно также поставить терпимость к недолго пробывшему в Плимуте Роджеру Уильямсу, выступавшему за свободу совести и в защиту прав индейского населения. Этот близкий к левым левеллерам в Англии передовой и высокообразованный идеолог, друг Мильтона и Генри Вэйна, подвергся в дальнейшем преследованиям в более фанатичном соседнем с Плимутом Массачусетсе.

При том не следует преувеличивать гуманность или широту взглядов губернатора Брэдфорда.

Всех «благочестивых pilgrim-fathers («отцов-пилигримов»)», как пишет Маркс, сближало беспощадное отношение к коренному населению колонизуемых территорий, американским индейцам, которые на первых порах бескорыстно оказали неоценимую помощь европейским пришельцам (научили их местным методам земледелия и рыболовства).

Правда, однажды, в интересах поддержания законности, три колониста были преданы в Плимуте казни за убийство и ограбление встреченного индейца. Однако, коль скоро грубо обманываемые навязываемыми им «договорами» индейские племена решались открыто противодействовать экспансии белых захватчиков, Брэдфорд, как и другие пуританские руководители, проявляет безжалостность. Так, повествуя об уничтожении огнем и мечом индейцев-пекотов в 1637 году, проведенном Массачусетским и Коннектикутским поселениями (плимутцы не подоспели к расправе), Брэдфорд сообщает: «Страшно было взирать, как они заживо жарятся в пламени, в то время как потоки их крови, заливая огонь, вызывают невообразимый чад и зловоние. Но победа была сладостной жертвой, и они вознесли хвалу господу».

Эти позорящие губернатора Брэдфорда строки заставляют читателя вспомнить о фанатической ярости пуритан — так, десятилетием позднее, богомольные солдаты Кромвеля зверствовали в Ирландии, считая «папистов» (католиков) недостойными жалости. Встает и вопрос об уже зарождающемся американском расизме, с точки зрения которого индеец был не более чем «частью флоры и фауны»[3] колонизуемых территорий, которую надлежало эксплуатировать или же истреблять.

Нельзя не отметить, что посреди многочисленных «чудес свыше», какими они спешили объявить все свои удачи и достижения, выделяется сотворенное американскими пуританами несомненное экономическое, чисто буржуазное чудо — превращение сохранившегося у индейских племен кровавого воинского атрибута эпохи родовых отношений в пользующийся спросом товар.

«Пуритане Новой Англии — эти виртуозы трезвого протестантизма, — писал Маркс в «Капитале», в главе «Так называемое первоначальное накопление», — в 1703 г. постановили… выдавать премию в 40 ф. ст. за каждый индейский скальп… в 1744 г., после объявления в районе Массачусетского залива одного племени бунтовщическим, были назначены следующие цены: за скальп мужчины 12 лет и старше 100 ф. ст. в новой валюте… за скальп женщины или ребенка — 50 фунтов стерлингов»[4].

О том, что с окружающими индейскими племенами были реально возможны и сотрудничество, и дружба, свидетельствует практика того же Роджера Уильямса в основанном им поселении в Род-Айленде. Более того, он изучал быт и внутриплеменную жизнь соседей-индейцев и написал о них книгу. Однако практика большинства других американо-пуританских колоний была прямо противоположной, направленной на оттеснение и истребление индейцев.

Оценивая наследие пуританизма в США в целом, надо сказать, что плебейско-демократические традиции английского пуританства исторически сыграли определенную прогрессивную роль в подготовке американской буржуазной революции XVIII столетия.

По-иному было в сфере культуры и литературы.

Если на мощном стволе вековой английской культуры пуританизм был не более чем боковой ветвью дерева, то, привитой в заокеанских колониях к «дичку» новосоздаваемой цивилизации, он вошел в плоть и кровь новой нации и надолго стал одним из формирующих факторов в общедуховном развитии страны. Не умершая в пуританские годы традиция Чосера и елизаветинцев и антипуританская сатира периода Реставрации действовали активно лишь в Англии; США оставались заводью пуританизма все XVII столетие и большую часть XVIII. Борьба с его цепкими пережитками оставалась актуальной для американской литературы и позже, вплоть до начала нашего века[5].

Если говорить об иных, не запятнанных фанатизмом и ханжеством сторонах пуританской культуры, формировавших национальный характер и духовный облик американца, то к пуританской традиции в определенной мере относятся и суровые черты романтизма Натаниеля Готорна и Германа Мелвилла, ригоризм Эмерсона и Торо, моральная сосредоточенность в творчестве Сары Орн Джуэт и Эмили Дикинсон.

2

При жизни Франклина получила известность шутливая эпитафия, написанная им самому себе еще молодым человеком — историки американской литературы именуют ее «знаменитейшей из созданных в США эпитафий».

«Здесь лежит тело типографа Вениамина Франклина,

Как переплет старой книги,

Лишенный своего сочинения, своея надписи и позолоты

В снедь червям;

Но сочинение само не пропало,

Оно, как он уповает, когда-нибудь

Паки в свет покажется

В новом и лучшем издании,

Исправлено и украшено

Сочинителем».

Эта автоэпитафия Франклина весьма показательна для тех перемен, которые произошли в духовной жизни американских колоний за столетие, протекшее с высадки пассажиров «Мэйфлауэра». В душном мире нетерпимости новоанглийских теологов повеяло свежим воздухом. С характерным деистическим свободомыслием юный автор непринужденно трактует основополагающий пуританский догмат о бессмертии