И только прижившийся у опушки старой дубравы хуторок бабушки Любы видится Ивану спасительным островком. Ну не могут же злоба и ненависть заползти в домишко под греческой черепицей, где всегда пахнет пресными лепешками и где в углу на тусклом окладе иконы Николы Мирликийского дремлет отражение горящей лампадки.

Он очень гостеприимен, этот огонек. Всяк вошедшего встречает приветливыми поклонами, и от этого в облике заступника бродяг разглаживаются морщины.

Точно так же, приветливо, встретит и сама хозяйка. Маленькая, с глазами цвета степных криниц, на дне которых застыла вселенская скорбь. И тут же примется накрывать на стол, таково правило в домишке под греческой черепицей — первым делом накормить гостя.

— Как же ты похож на своего покойного дедушку, — вздохнет тетка, и в унисон ее словам всхлипнут добытые из пузатого комода чарки старинного литья.

Печальное настроение, конечно, передастся Ивану, и он предложит первым делом помянуть тех, о ком скорбят глаза хозяйки. Только до хутора на опушке дубравы топать и топать. Поэтому и торопится Иван, шагает по сжатому полю, словно землемер с растопыренным сажнем в руке. Брызжут во все стороны сиреневокрылые кузнечики, хрустит под подошвами берцев непокорная, как колючки ежика, стерня.

Назад ни разу не посмотрел. Пресытился за полтора месяца зрелищем разорванных в клочья тел и вывернутых наизнанку боевых машин пехоты. Его сейчас больше интересует рассыпанная золотистая пыль, которая вблизи оказалась и не миражом вовсе, а цветущим подсолнечником. Повернув хранящие юную гибкость корзинки будто указывают Ивану дорогу — на запад, где термитным шаром скатывается солнце и где у иконы Николы Мирликийского теплится приветливый огонек.

— В поросячий голос тебя посеяли, — сказал Иван подсолнечнику. — Сентябрь, но ты по-летнему праздничный. А я по твоей милости, ровно пчела, весь в золотой пыльце.

Зато кукуруза на соседнем поле — копия молодящейся дамочки. Еще вовсю кокетничает, но в голосе уже проскальзывает старческая шепелявость. Иван шагает споро, червем ввинчиваясь в кукурузные листья. И так увлекся, что вылетел на полевую дорогу.

К счастью, та оказалась пустынной. Если, конечно, не считать припавшего на закопченные реборды трехосного грузовика в окружении разбросанных консервных банок. Тоже закопченных.

Правда, разбросанные взрывом консервы никого не интересовали. Ивана подташнивало при малейшей мысли о еде, а водитель грузовика едва ли уцелел после попадания в кабину противотанковой ракеты.

Подобная участь ожидала и самого Ивана. Но он, видя, как снайперским огнем расстреливали колонну, вовремя покинул коробку БМП, которая долю секунды спустя стала бронированным гробом для других, тоже бежавших с поля боя.

А как не бежать, когда после сшибки под Мариновкой даже Половецкий идол закатил истерику, после которой его пришлось отпаивать конфискованной самогонкой.

— Сука буду, — орал взводный и так колотил себя в размалеванную татушками грудь, что возникла угроза обрушения церковных куполов, — если поверю, что нас утюжили вчерашние шахтеры и трактористы. Только в блиндаж комбата, земля ему пухом, восемь прямых попаданий сто двадцать второго калибра!

С той же ювелирной точностью ополченцы отработали и по колонне, которая жирной гусеницей пыталась уползти в тыл. Да и подбитый грузовик с консервами тоже дело их рук. Видно, всерьез осерчали шахтеры и трактористы на непрошеных гостей.

Правда, одинокий солдат не та цель, на которую следует тратить пулю, тем более — противотанковую ракету. Даже если доберется до своих, он уже не воин. Кто однажды дезертировал с поля боя, побежит и во второй раз.

И все-таки он колеблется. Кукурузное поле закончилось, а дальше — заставленная кустиками шиповника разлогая балка и высотка, откуда, скорее всего, и был подбит трехосный грузовик.

— Чему быть, того не миновать, — говорит Иван и берет курс на переброшенный через заболоченный участок балки каменный мост.

Мост очень древний, кажется, он тут же рухнет, если убрать подпирающие его своды метелки камышей.

От моста, в обход высотки, тянется помнящая колесный скрип телег первых поселенцев брусчатка, которая вскоре привела Ивана в закут, образованный двумя, сходящимися под острым углом полезащитными полосами.

Судя по штабелям ящиков от боеприпасов установок залпового огня, в закуте базировался дивизион «Градов». И уходил отсюда в великой спешке, бросив бензовоз с поднятым капотом, зенитную установку на колесиках и стоящий к ней впритык зеленый мотоцикл, в коляске которого высилась целая копна пакетов с сухпайками и крупой.

Впрочем, последний уж никак не выглядел покинутым, и поэтому Иван спрятался за кустами серебристого лоха. Со своего НП он вначале уловил какое-то шевеление, а погодя разглядел хозяина мотоцикла. Массивный, под стать взводному, мужик цеплял «зушку».

— Запасливый черт, — восхитился Иван. — Только на кой хрен ему в хозяйстве зенитка? На диких уток охотиться?..

А мужик тем временем выудил из-под пакетов бутылку воды. Пил долго, с наслаждением, как и всякий изрядно потрудившийся добытчик.

Наконец мужик завел мотоцикл. Проехал рядом, даже не удостоив взглядом куртинку серебристого лоха, за которой хоронился Иван, и «зушка» собачонкой поскакала к новому месту жительства.

Ивану следовало бы расспросить дорогу в хутор, где у образа покровителя путников теплится лампадка. Однако с таким же успехом мог подгрестись на утлой лодчонке к выбирающему сети браконьеру и поинтересоваться уловом, заранее зная, каким будет ответ. И вообще, нет более мерзкого существа, нежели браконьер, который с одинаковым усердием обирает море, землю и выворачивает карманы павших на поле боя.

Поэтому Иван и поостерегся лезть с расспросами. Хватит, схлопотал по загривку мертвой, но карающей десницей. К тому же у него имелась путеводная звезда — солнце. Надо держать строго на нее, и тогда обязательно повезет.

Ну, пока еще светло, следует позаботиться о ночлеге. Термитный шар греет вполнакала, еще чуток и в низинах потекут прохладные реки тумана. Единственное укрытие от них — крыша под греческой черепицей или сеновал, где даже в лютый мороз пахнет так, как на Троицын день. Только в окрест не видать ни того, ни другого. Лишь бесприютные балки да кособокие горушки.

Но не напрасно же теплится огонек у иконы Николы Мирликийского, покровителя ищущих пристанище. Уже в загустевших сумерках заметил серпантин речушки, оконтуренной вялыми, как медведи перед зимней спячкой, ивами и копешкой сена.

В другой раз, при виде покинутого стожка, Иван бы укоризненно качнул головой: